Грозой на экзаменах считались профессора уголовного права Сергиевский и Фойницкий; у каждого была своя манера экзаменовать; первый задавал разные вопросы, что называется, выпытывал, расспрашивал, чтобы судить об общем развитии студента; второй предоставлял, молча во все время ответа, говорить студенту все, что он знает по билету, и затем, ничего не говоря экзаменующемуся, ставил отметку. Я сам видел, как один студент очень бойко и долго без запинки говорил Фойницкому на тему вытянутого им билета; я был уверен, что он выдержал экзамен, а оказалось, что профессор поставил ему «неудовлетворительно». В зависимости от вкуса и наклонностей студентов, одни стремились попасть к Сергиевскому, другие к Фойницкому. Мне было безразлично, и я попал в очередь к Сергиевскому; я сделал какую-то ошибку, но ловко, путем софизмов, из нее вывернулся. Сергиевский мрачно заметил мне, что мое остроумие следует приберечь для гостинных разговоров с дамами, но поставил мне все-таки «весьма», что подтверждает мое мнение о нем как о профессоре, прежде всего дорожившем не зубрением студента, а общим его развитием.
Я получил в итоге столько же отметок «весьма», сколько «удовлетворительно», что давало право на диплом первой степени; на одно «весьма» меньше, и я имел бы диплом второй степени63. Объявляя о результатах экзаменов, Алексеенко, с улыбкой читая мои отметки, заметил: «Затрачено сил ровно столько, чтобы получить первую степень; ни на одну единицу больше». Страшный вздор я нес только по церковному праву, вытянув билет, совершенно мне неизвестный. Протоиерей Горчаков, не выносивший инородческих фамилий, и после того, как я по собственному выбору рассказал бракоразводный процесс, заявил: «Ах, досадно, такая хорошая фамилия, а „весьма“ поставить невозможно». Алексеенко же добавил: «Это потому, что я вчера видел его уже в „Аквариуме“64».
Никакой особой радости от окончания университета, в особенности, конечно, сколько-нибудь похожей на впечатление выхода из гимназии, я не испытал; было просто чисто физическое удовольствие отдыха после экзаменационного утомления, довольно сильного, так как в мое время на третьем курсе юридического факультета никаких экзаменов не было, кроме одной письменной работы по избранному самим студентом предмету, главная же масса предметов относилась к выпускным «государственным» экзаменам; приходилось при выпуске держать уголовное и гражданское право, уголовный и гражданский процесс, римское, международное, полицейское, торговое, финансовое и церковное право, а также и один письменный экзамен не помню по какому именно предмету. Хотя я занимался и среди года, не откладывая всего к концу его, как поступали очень многие студенты-юристы, но все же зубрить приходилось достаточно.
Студенческая жизнь сама по себе была так свободна, столь мало стеснена какими-либо формальностями, присущими гимназиям, что радоваться окончанию этой жизни было, очевидно, нечего; над всем преобладало сознание, что юношеский период жизни закончен и что наступает пора какой-то долгой, на несколько десятков лет работы.
Тем не менее, когда я переехал в Киев, где должен был отбывать воинскую повинность65, я почувствовал себя на такой свободе, какой я никогда в жизни более не испытывал. У меня обнаружился серьезный дефект правого глаза (неправильный астигматизм), и не только мои планы относительно поступления на военную службу отпадали, но даже и отбытие воинской повинности являлось для меня необязательным; процедура освидетельствования и зачисления в ратники ополчения 2-го разряда заняла все-таки несколько месяцев66. Я решил не терять времени зря и готовиться к магистрантскому экзамену по излюбленному мною государственному праву. На этой почве состоялось домашнее знакомство мое с заслуженным профессором Романовичем-Славатинским; от него началось во мне оставшееся на всю жизнь преклонение перед памятью не оцененного историей императора Николая I. Профессор в то время уже заметно дряхлел, и, по свойству стариков, отчетливо хранил в памяти далекое прошлое, забывая ближайшие события. Иногда, уйдя после обеда отдохнуть, он выходил к чаю, дружески приветствовал меня и удивлялся, что я так долго у них не был, совершенно забывая о нашем обеденном разговоре. Хорошей патриархальной чисто русской семьей было супружество Романовичей, такое же уютное, как их одноэтажный особнячок на Мариинско-Благовещенской улице67 с прелестным палисадником на улицу. Из таких особняков с палисадниками состояли в то время очень многие тихие улицы Киева; это давало им вид веселого сада; теперь на их месте безобразные громады «коммерческих» домов преимущественно безвкусно вычурной еврейской архитектуры.