Но как я ни интересовался государственным правом, а живая жизнь была сильнее его, притягательнее, особенно при неискоренимой наклонности моей ко всякого рода приключениям и наличности в Киеве многих старых друзей. Начались различные экскурсии в окрестности Киева, сопровождавшиеся служением Бахусу, начались различные веселые похождения и в пределах города. Произошел даже ряд скандалов, финалом коих явилось разбирательство дел у мирового судьи68 — популярного в Киеве, в особенности среди студентов, Бухгольца, близкого друга генерал-губернатора Драгомирова. Через Бухгольца прошел ряд студенческих поколений. Одно дело послужило даже темой для водевиля, написанного участником события. Студент Ч., теперь небезызвестный профессор, по натуре своей хитрый, жизнерадостный хохол, решил, не знаю по каким причинам, повести на один скандальный студенческий процесс к Бухгольцу своих знакомых девиц, в том числе и предмет своего увлечения, кажется, даже невесту. При допросе свидетелей толстая содержательница одного из веселых домиков Киева начала жаловаться на безобразное поведение обвиняемых студентов в ее «заведении». «Вот, — добавила она к своим ламентациям, — студент Ч. здесь в публике; он ведь тоже частый мой гость, а почему его никто ни в чем не обвиняет? Потому, что он всегда держит себя прилично». Говорили, что Ч., несмотря на свою большую голову и вихры, весь как-то при этом показании скрылся в студенческом воротнике.
Один из самых близких моих друзей, Сережа Кистяковский, весьма серьезно занимавшийся медициной, в кутежные периоды особенно был неудержим. В нашей компании он отличался каким-то утрированным юдофильством и ненавистью к дамам так называемого общества. Он был очень интересен по наружности, не так красив, как другой друг мой — его брат Леонид, любимец киевских дам, никогда, однако, не впадавший в пошлый дон-жуанизм, но интереснее Л[еонида] мужественностью своих черт. Он тем более привлекал внимание дам, что был недоступен; в бытность его еще в гимназии какая-то гимназистка держала пари, что поцелует его на улице; оригиналка эта действительно осуществила свое намерение, но подверглась тем же последствиям, как и гр[аф] Нулин69. Когда С[ережу] упрекали в грубости, хамстве, он спокойно отвечал: «Равноправие — так равноправие». Человек этот по энергии, способностям и неуравновешенности был совершенно незаурядный. Он, подобно В. Ковалевскому, пошел во флот, пробыл в Порт-Артуре все время его осады70; очевидцы рассказывали мне о его необычайной храбрости: раз пришлось ему пройти с корабля в больницу в то время, когда по узкой тропинке разрывались в разных местах японские снаряды; все советовали ему переждать сильный огонь; он махнул рукой, сказал, что на войне на это нельзя обращать внимания, и, к ужасу присутствующих, пошел, причем видны были все время разрывы то за ним, то перед ним. На мои расспросы об этом эпизоде в Петербурге, он отвечал неохотно и очень кратко: «Было очень страшно». Погиб он, как и Ковалевский, в Гельсингфорсе, во время большевизма.
Так вот, на какой-то выставке между одним из наших товарищей, очень грубым типом, и какой-то польской четой супругов произошло столкновение; студент обратился к супруге с каким-то циничным предложением, была вызвана полиция, началось составление протокола; супруг-поляк оказался большим формалистом: ломаным русским языком он требовал занесения в протокол дословных выражений оскорбителя; мы принимали в деле участие в качестве свидетелей; вдруг Сережа, к тому времени уже хорошо позавтракавший, озверел, напал на поляка за искажение им русских, кстати сказать, совершенно неприличных, слов, и, в конце концов, обвинил его в призыве к мятежу против России; возникло новое дело по обвинению нас, ибо мы все решили поддержать С[ережу], в оскорблении национальных чувств поляка, чуть ли не оклеветании его и т. д. Дело поступило к Бухгольцу. С[ережа] на другой день, раскаиваясь в своем поступке, который находился в полном противоречии с его гуманитарными взглядами и присущей ему вообще деликатностью, заперся по своему обычаю в квартире, где он сам, в виде покаяния, мыл ежедневно полы, ползая на четвереньках, неделю, иногда больше.