Итак, веруя, как все, в силу рекомендательных писем, я через бабушку получил приглашение явиться к товарищу министра внутренних дел А. Д. Оболенскому, которому говорил обо мне И. Н. Дурново. Не без волнения переступил я впервые в жизни порог приемной комнаты высокого бюрократа, сначала в собственном доме его на Морской улице2, а затем уже в здании Министерства внутренних дел близ Александринского театра3. Принят я был князем Оболенским очень просто и любезно, а не величественно, как это должно было бы быть по моим студенческим и литературным представлениям о бюрократах. Осведомившись, что я хотел бы работать по крестьянскому делу, но не желал бы попасть в новое Переселенческое управление, т. к. не могу расстаться с родными и друзьями, он заявил, что в таком случае надо причислиться к Земскому отделу. Меня изумило несколько, что Земский отдел ведает не делами земств4, судя по его названию, а крестьянскими, но впоследствии я сам сильно раздражался, когда мои либеральные товарищи, избравшие свободные профессии, распускали обо мне слухи, что я добровольно посвятил себя делу удушения земств; я считал это с их стороны признаком крайнего невежества, так как городское и земское дело5 находилось тогда в ведении Хозяйственного департамента6, преобразованного впоследствии в Главное управление по делам местного хозяйства7.
Когда я вышел от князя Оболенского, дежурный при нем чиновник Палтов, оказавшийся, к моему изумлению, тоже чрезвычайно любезным и внимательным человеком, научил меня, как надо написать и подать прошение «о причислении к Министерству внутренних дел с откомандированием для занятий в Земский отдел», и посоветовал мне в дальнейшем представляться начальству не в сюртуке, а во фраке, который и был мною срочно заказан в тот же день. Для представления документов и принесения служебной присяги я должен был явиться в Департамент общих дел8, а в Земском отделе, по совету того же Палтова, побывать прежде всего у помощника управляющего этим отделом Б. Е. Иваницкого; это была первая фамилия, которую я услышал в стенах Министерства внутренних дел, и, по воле судьбы, вся моя дальнейшая служба, с небольшими перерывами, была в течение двадцати лет связана именно с этим первым моим знакомым по Земскому отделу. Принят я был им очень приветливо; хотя ему не было тогда еще сорока лет, но он уже был сед и лыс; очень подвижное, нервное и умное лицо его с блестящими через пенсне юношеским огнем глазами становилось особенно привлекательным, когда он улыбался. В дальнейших моих воспоминаниях мне часто придется говорить о Б. Е., его положительных и отрицательных служебных качествах, так как, повторяю, я проработал под его начальством, а в последние годы (на войне) и в качестве ближайшего его помощника почти всю мою служебную жизнь, даже после того, как он достиг предельного для бюрократа назначения членом Государственного совета9. Здесь замечу только, что Б. Е. был общим любимцем молодежи Земского отдела, а в обществе пользовался славой весьма остроумного собеседника; это качество осталось у него до старости, но с годами приобретало характер все более и более злого, раздражительного, хотя порою и очень тонкого юмора. Когда я познакомился с Б. Е., мне рассказывали много случаев о жертвах его находчивости и остроумия. Остался в памяти такой случай: в каком-то обществе Б. Е. встретился с фатоватым офицером Конногвардейского полка10; тоном провинциального простака он обратился к гвардейцу с вопросом: «В каком полку Вы изволите служить?» Тому уже самое незнание столичным жителем формы одного из наиболее блестящих полков показалось странно-обидным, и он недовольным, полу-обиженным тоном ответил: «В Конногвардейском». Второй вопрос в прежнем скромно-наивном тоне: «И хороший это полк?» окончательно взбесил офицера; бросив небрежно: «Да, один из лучших», он зашагал по гостиной, обдумывая план мести; наконец подошел в упор к Б. Е. и покровительственно осведомился: «А Вы где изволите служить?» Ответ: «В Земском отделе». «И что же, хороший это отдел?» — насмешливо продолжал офицер. «Нет, неважный», — скромно ответил Б. Е. Дальнейшего нападения после этого измыслить гвардейцу, конечно, не удалось. Подобных историй про Б. Е. рассказывалось множество, и это, при любви моей ко всему оригинальному и подходящему к границам скандала, не могло, конечно, не привлекать меня к нему. Б. Е. окончил два факультета: физико-математический и юридический; лет до тридцати был учителем физики, а, следовательно, бюрократическую карьеру начал сравнительно поздно11. Педагогические наклонности он сохранил на всю жизнь и любил разъяснять иногда простейшие вопросы, чем впоследствии часто меня изводил, так как в такие моменты я чувствовал себя возвращенным на ненавистную мне по скуке школьную скамью; юрист же он был всегда слабоватый, вообще отвлеченной работы не любил, оживляясь больше всего при обсуждении различных, часто мелких технических подробностей. В данном отношении мы, следовательно, были полными контрастами, и, я думаю, что бывали периоды, в которые он меня должен был, как человек нервный, ненавидеть; о стычках наших на такой почве расскажу в своем месте.