Систематической работе Савича и спокойной работе с ним его подчиненных очень много мешала его неуравновешенность, соединенная с каким-то самодурством в стиле старого московского купечества, усугублявшаяся к тому же склонностью его к спиртным напиткам. Вспыльчив он был до крайности. Часто из кабинета его раздавались неистовые крики его мощного голоса и долетали в приемную комнату совершенно нецензурные выражения. Особенно раздражался он на неисправность телефонных барышень, требуя немедленного ответа и соединения с просимым номером; настольный телефон прыгал в его руках, он, весь пунцовый, кричал: «Черт вас дери, да вы слушаете или нет!» и т. д., включительно до самых грубых ругательств. Раз он продолжал неистово ругаться, ничего не слушая и не слыша, когда телефон уже был соединен с квартирой Горемыкина; дежуривший чиновник, стоявший у стола С[авича], ясно расслышал в телефон спокойный, но на этот раз удивленный голос министра: «Георгий Георгиевич, что это с Вами такое?» Чиновнику потребовалось несколько минут, пока ему удалось разъяснить взбешенному С[авич]у, что министр уже его слушает. Главным преследованиям и угнетениям со стороны С[авича] подвергались ближайшие постоянные его сотрудники — два секретаря его: барон Н. Ю. Толь и В. Н. Полторацкий, прямо обожавшие Савича, в особенности первый из них, высокой доброты человек, старавшийся облегчить С[авичу] каждый его шаг, следивший за перепиской срочных бумаг в течение большей части ночи, любовно исправлявший их после переписки и вообще редко расстававшийся с С[авичем] не только на службе, но и в частной его жизни; никаких служебных выгод при этом добрый барон не домогался, он мог бы давно быть губернатором, но он благоговел перед умом С[авича] и сносил его вспыльчивый и грубый характер, зная, что он любим и ценим С[авичем], а для него С[авич] был высшим авторитетом.
Кроме секретарей больше и чаще всего доставалось заведовавшему переписной частью Готовцеву; последний в целях скорейшего получения вице-губернаторского места бросил место чиновника особых поручений при киевском генерал-губернаторе и взял для чего-то первое попавшееся скромное место в столице; в вице-губернаторы он так и не попал. Малейшая задержка в переписке какой-нибудь срочной бумаги вызывала нервное возбуждение Савича, что повторялось почти ежедневно, а в особо серьезных случаях он вызывал обоих секретарей и кричал: «Назначить Готовцева вице-губернатором, нет, губернатором, немедленно, только чтобы духу его не было больше в Отделе». В критические моменты Г[отовцев] имел обыкновение скрываться, и тогда за него погибал старик-курьер Поплавский, панически боявшийся Савича; другой старший курьер Катонский, по прозванию «Катон», высокого роста, с громадными усами, держал себя всегда с величественным достоинством и успокаивающе действовал даже на Савича; некоторые провинциальные чиновники, даже предводители дворянства25 подавали ему руку. Я, впрочем, никогда не мог понять, почему существовал у нас предрассудок не здороваться с курьерами за руку; среди них были очень почтенные люди, знатоки министерского делопроизводства, искренно привязанные к учреждению, во всяком случае, головой выше стоявшие многих полуграмотных писарей, с которыми принято было здороваться нормальным образом, как со всеми чиновниками, а не одним кивком головы. Помню, как трус Поплавский однажды выбежал из кабинета С[авича] с бессмысленно устремленными вперед глазами и пробежал мимо меня, задев даже меня за плечо, повторяя два слова: «Романова просят, Романова просят»; мне с трудом удалось его остановить и убедить, что дальше бежать незачем. Отдельные доклады делопроизводителей тоже нередко сопровождались криками, но последние, за очень малым исключением, импонировали даже Савичу знанием своей отрасли дела, а потому бурные, громкие разговоры их в кабинете начальства имели скорее характер острого спора, чем разноса.