В бюрократической машине не должно быть мелочей; в ней каждый винтик должен быть чист и исправен. Савич это понимал и придавал этому большое значение.
Я сидел в дежурной комнате, всегда с интересом беседуя с приехавшими с разных концов России администраторами, помещиками, волостными старшинами, инородцами и т. п. Прием начинался в час дня, а было уже три часа, и Савич все не появлялся; большинство, как бывает на всех вообще приемах, томилось, зевало, ходило взад и вперед по комнате; земские начальники32 расспрашивали меня, каков С[авич]: любезен ли, не зол ли и т. д.; многие ведь вызывались для объяснений по службе; губернаторы злились, что им приходится ожидать, но уходить не решались, так как уже все равно потеряли много времени. Вдруг на лестнице и в вестибюле послышалось какое-то оживление, пробежал через переднюю со всегда испуганными глазами курьер Поплавский, на ходу прошептал: «Управляющий приехал», и открыл двери в его кабинет, но в это самое время с лестницы донесся неистовый крик: «Безобразие, хам, понятия нет о дисциплине, вон отсюда» и т. д.; в приемной все испуганно переглянулись, некоторые обратились ко мне с вопросами: «Что это, кто это?» Я отвечал, конечно, что это приехал, мол, Савич, которого все так долго ожидали. Оказалось, что С[авич] по дороге в Министерство по неосторожности извозчика упал, и колесо переехало ему ногу; это привело его уже само по себе в раздраженное состояние. Он вообще никогда не ездил на извозчиках спокойно; по живости его характера ему всегда казалось, что его везут слишком медленно, что он зря теряет деловое время; случалось, что во время поездки на дачу к министру он по дороге менял по три извозчика, а раз, когда околоточный33 остановил почему-то его извозчика, он в бешенстве выскочил из пролетки и набросился на испуганного полицейского. «Я еду к министру, — говорил он, ударяя его пальцем по носу, — у меня срочные дела, — снова удар пальцем по носу, — а ты смеешь меня задерживать». Околоточный так растерялся от этого бурного натиска, что ему и в голову не могло прийти составить протокол об оскорблении его при исполнении служебных обязанностей. Поднимаясь по лестнице после падения с извозчика, С[авич] увидел на диване жандарма, принесшего ему какой-то пакет от директора Департамента полиции; жандарм развалился на диване так, что почти лежал на нем; Савича он не узнал, а может быть и совсем не знал. Боль в ноге, поврежденной колесом, а может быть, отчасти, и раздражение на Департамент полиции за отказ признать благонадежным политического ссыльного, обратили весь гнев С[авича] на несчастного жандарма. Через приемную С[авич] прошел весь пунцовый, хромая, с налитыми кровью глазами. Просители и представлявшиеся как-то замерли, пошептались друг с другом и тихонечко начали расходиться; когда я вышел из кабинета С[авича], чтобы по очереди, которую он сам устанавливал, пригласить к нему ожидавших его лиц, осталось всего три-четыре человека. «Ну, и черт с ними», — сказал мне С[авич], когда узнал, что все разошлись; он понимал, конечно, причину опустения приемной и в глубине души чувствовал себя, без сомнения, смущенным.
Мне, избалованному добрыми отношениями в семье и среди друзей, любившему личную свободу и бывшему с гимназической скамьи, ввиду легких успехов в «науках», преувеличенно высокого о себе мнения, с болезненно развитым, избалованным дешевыми успехами самолюбием, казалось совершенно невозможным, чтобы на меня кто-нибудь мог кричать. И действительно, как в первые же дни моей пансионской жизни я не допускал мысли, что я подвергнусь обычным в отношении новичков издевательствам и не подвергся таковым, так и на службе я ни разу не услышал при разговоре со мною повышенного голоса вспыльчивого С[авича]; он, видимо, чувствовал, что я не допущу такого тона со мною; впрочем, надо сказать, что к молодежи он относился очень ровно и хорошо, и случаи крика на молодых чиновников были исключениями; кара провинившихся обыкновенно осуществлялась через их непосредственное начальство — делопроизводителей. Например, С[авич] страшно обозлился на добрейшего немца барона Фиркса, когда тот, будучи дежурным, подал ему список лиц, желающих видеть С[авича], в котором «член присутствия» было по рассеянности написано через ять; Фиркса Савич спросил только зловещим шепотом: «Что это такое?», указывая на слово «член», а делопроизводителю наговорил неприятностей и запретил представлять когда-либо Ф[иркса] на штатную должность, почему последний года два просидел причисленным к отделу без жалованья; затем был назначен на скучнейшее дело — по рассмотрению приговоров сельских обществ о ссылке порочных членов и различных ходатайств ссыльнопоселенцев; пробыв более года на такой переписке, он впал в тоску. «Поше мой, — говорил он часто мне со своим милым немецким акцентом, — все ссыльные, да ссыльные, это невосмошно». Он начал посещать, сам будучи лютеранином, петербургского митрополита Антония, вел с ним большие беседы, а потом вдруг очутился в роли санитара в Швейцарии в какой-то иезуитской больнице.