Было, следовательно, какое-то другое чувство, какие-то другие основания радоваться своему первому служебному успеху. И в этом чувстве преобладало приятное сознание, что личная работа — важнее всего, а потому в дальнейшем, до конца моей службы я никогда ни к каким протекциям не прибегал.
Мое глубокое убеждение, что всякий способный и добросовестный человек, если он только действительно стремился, действительно желал достигнуть высоких ответственных должностей, достигал их в России своими личными усилиями. Конечно, я не имею в виду массы терявшихся по глухим провинциальным углам чиновников; им часто трудно было выделиться, несмотря на их знания и работоспособность; но ведь и врачи, и адвокаты, которые по материальным соображениям вынуждались сразу же начинать работу вне культурных больших центров, карьеры не делали. Зато провинциальная жизнь обычно лучше обставлялась в материальном отношении, особенно для лиц, рано, еще на студенческой скамье обзаводившихся семьями. Кроме того, надо сказать, что многие провинциальные работники, особенно судьи, так привязывались к своей деятельности, что часто отказывались променять ее на более по рангу высокое, но менее интересное для них место. Это наблюдалось мною даже и при материальном недостатке; я знал мировых судей, жены которых сами стирали белье, но которые так дорожили своим положением, своей работой, что их нельзя было соблазнить высшим назначением, например, в прокурорский надзор. Кстати сказать, много таких судей в качестве представителей «нетрудящегося буржуазного класса» истреблены теперь большевистскими чрезвычайками64.
Если и я лично, например, закончил свою службу на вице-директорской должности65, то объясняется это отчасти тем, что служба моя была прервана войной и революцией, а отчасти свойствами моего свободолюбивого характера, потерей с годами вкуса к карьере, предпочтением ей иногда чисто личных стремлений.
Я знаю массу примеров, когда люди без всяких связей и протекционных путей достигали большого относительно положения, не исключая и министерских портфелей. Мой брат, например, в 38 лет был уже прокурором судебной палаты66, несмотря даже на то, что не пользовался расположением министра Щегловитова. Гофмейстер А. В. Кривошеин — молодой министр начал службу в Петербурге, абсолютно не имея никаких ни родственных, ни придворных связей; по натуре своей, поставив себе единственно главной целью жизни — добиться влиятельного по службе положения, он каждый шаг своей жизни сообразовал с этой целью и добился ее67. Приамурский генерал-губернатор и шталмейстер Двора Н. Л. Гондат[т]и68, также мещанского, подобно А. В. Кривошеину, происхождения, получил назначение на пост, который раньше вообще не предоставлялся гражданским чинам; вся его карьера была дело его личного труда и стремлений. Не стоит перечислять массу других, прошедших перед моими глазами карьер; я назвал первые бросившиеся мне в память фамилии моих знакомых и начальников. Всем памятны назначения на министерские посты С. Ю. Витте69, Ванновского — сына учителя70, Боголепова — сына дьякона71 и т. д., и т. д. Служба в России была, несомненно, демократична, т[ак] к [ак] открывала пути способностям и личному труду для каждого, независимо от его происхождения.
Несмотря на то, что я был назначен в обход, так сказать, многих, ранее меня причислившихся к отделу, у меня со всею молодежью сохранились наилучшие отношения: элемента несправедливости в моем назначении не было.
Знакомство и сближение мое с чиновниками других отделений Земского отдела началось с первых же дней службы, и постепенно у меня завязывались новые приятельские, дружеские или просто добрые отношения. В ряду этих знакомств один молодой чиновник — такой же причисленный к министерству, как и я, стал одним из самых близких моих друзей на всю жизнь, вплоть до его смерти в 1918 году, когда он, подобно многим другим бессмысленным жертвам нашего столетия, был расстрелян большевистской бандой по дороге в Киев; сначала ходили слухи, что он отправлен в Бутырскую тюрьму в Москве; я, ожидая его в Киеве, переходил от горя к надежде и, наконец, получилось подтверждение его гибели, очевидно, по той же причине, как и десятков тысяч других «представителей нетрудящегося класса», хотя он всю жизнь упорно и добросовестно работал, не имея личных средств, и после 15 лет такой работы получил вполне заслуженное им назначение на место делопроизводителя в том самом отделении, в котором я начал свою службу. Немецкого происхождения, с немецкой фамилией — барон Б. А. Симолин был типично русским человеком, для которого Россия была лучшей страной в мире, а родной его г[ород] Казань — лучший город в России. Он очень волновался, хотя как всегда в очень доброй форме, когда речь заходила о сравнительном значении и преимуществах того или иного университета; свою Казанскую alma mater[68] он ставил выше даже Московского университета; любил особенно ссылаться на тексты любимых всеми студентами песен, в которых, действительно, часто упоминаются и Волга, и река Казанка с Булаком, и Св[ятой] Харлампий, и прочие дорогие казанцам места. Впрочем, несомненно, провинциальная и тихая по виду Казань, когда я ближе познакомился с этим городом, представляла из себя хорошее культурное гнездо со своими университетскими, театральными и помещичьими традициями; русскому человеку не мог быть не мил этот городок. В то время я, однако, любитель столицы и Киева, яростно нападал на С[имолина] за его пристрастие к глухой провинции и осмеивал его искреннейшие дифирамбы Казани и Волге. На почве сильно развитого во мне национального чувства и потянуло меня к барону С[имолину], с которым мы виделись почти ежедневно даже после того, как он женился на племяннице нашего общего сослуживца и приятеля В. Я. Е[сипович]а, несмотря на то, что обычно брак отделяет людей от их прежней холостой компании; в молодые годы барон любил «богему»: жил в меблированных комнатах и с особым удовольствием готовил на керосинке какое-то излюбленное им «казанское» блюдо; ел и пил он так заразительно аппетитно, что и после обеда даже многие, не говоря уж обо мне, соблазнялись его стряпней; и в кулинарном деле, как во всем, он был глубоко национален: расстегаи, осетрина, ботвинья, соленая капуста кочаном, вобла и т. п. — это были любимейшие его блюда; при кулинарных операциях одевалась обязательно татарская «тебетейка»; изготовление пищи и угощение сопровождалось всевозможными жизнерадостными причитаниями: «Ну-ка, Романов, попробуй», — и с чувством успешно исполненного долга мне на вилке подносился какой-нибудь шипящий еще кусок; привычка самому иногда готовить осталась у него и после женитьбы его, к чему несколько иронически, но не без любви относилась его жена, жившая с ним душа в душу. Я вспоминаю о всех этих мелочах с большой любовью, потому что в них заложено было очень много хорошего непосредственного чувства, чего-то свежего и юного, что не ушло от С[имолина] до конца его жизни; вспоминаю, как о контрасте с теми представлениями, которые принято иметь о столичных чиновниках как о каких-то сухих безжизненных манекенах.