Несмотря на свою деловую серьезность, чрезвычайно солидный внешний вид: большая черная борода, очки, глухой, как из бочки, голос, очень застенчивые манеры, К[рафт] имел большую слабость к женскому полу, различным веселым похождениям, осложнявшимся нередко довольно серьезными неприятностями, из которых иногда и мне приходилось его выручать.
Пробыв много лет в должности губернатора, сначала якутского, а потом енисейского95, т[о] е[сть] исключительно личным трудом достигнув предельного для него служебного положения, он умер во время войны96, как-то одиноко, на руках одного моего сослуживца. «Придется сделать последнюю в жизни глупость», — сказал он в последнюю минуту. Матерьялистичных взглядов на жизнь, чуждый какой бы то ни было метафизической философии, абсолютно ничего не понимавший в музыке, да и вообще в искусстве, он был честной рабочей силой сибирского уклада; сблизить меня с ним могла только работа, и в этой области я ему очень многим обязан, о чем скажу несколько слов ниже.
При мне был приглашен из провинции Савичем на скромное место старшего помощника делопроизводителя и такой необыкновенно способный человек, как П. П. Зубовский97, впоследствии товарищ министра земледелия98.
Из делопроизводителей, которых я застал уже в отделе от прежних времен, особенно остались в моей памяти, как наиболее характерные, П. Г. Рождественский, Д. И. Пестржецкий и В. И. Якобсон.
Рождественский был делопроизводителем со дня учреждения Земского отдела в 1861 году, т[о] е[сть] работал еще в отделе как в Канцелярии Комитета по освобождению крестьян; не в пример прочим он имел чин тайного советника. По внешности он сохранял вид чиновников эпохи императора Николая I: брил усы и подбородок, носил пушистые, всегда аккуратно причесанные баки; клок волос на лбу был всегда завит; для приведения его в такой вид к нему на дом каждое утро являлся парикмахер. Со всеми сослуживцами одинаково, не исключая совершенно зеленой молодежи, он был поразительно любезен и ласков; в старческих его глазах светилась такая масса любви к людям вообще, а к товарищам по службе в особенности, что о нем смело мог бы Гоголь сказать: «Вот кто исполнил мой совет не терять по дороге к старости движений молодой души, сберечь их до конца». Умер он, получив давно заслуженное им назначение на должность члена Совета министра99.
Д. И. Пестржецкий, подобно И. М. Страховскому, был чиновник ученого типа и впоследствии получил, действительно, профессуру в Училище правоведения. Подобно большинству кабинетных работников, он был человек очень рассеянный, но желая быть всегда любезным, он для каждого сослуживца имел обычную готовую фразу для недолгого и легкого собеседования при встрече. Меня он, например, любил встречать фразой: «А все-таки слышен у вас малороссийский выговор», другому моему сослуживцу — семейному человеку — бросал ласково всегда: «Ну, как здоровье ваших деточек?» Потом, перепутав через несколько месяцев, к кому относятся деточки, а к кому малорусский выговор, начинал справляться у меня о здоровье тех, кого я никогда в жизни не имел. Я не обращал на это внимания и так же ласково, как задавался вопрос, отвечал глубокой благодарностью. Д. И. Пестржецкий был при мне главным составителем и редактором знаменитых горемыкинских сборников крестьянских законов.
В. И. Якобсон, удивительно добрый, мягкий и воспитанный человек, был фанатиком чиншевых дел100, которые были сосредоточены в его делопроизводстве101. Он убежденно считал дураком всякого высшего чиновника, если он пытался не соглашаться с его заключениями; он мне очень хвалил в Земском отделе только одного Б. Е. Иваницкого: «Все-таки Борис славный и умный человек, — говорил он мне (за глаза И[ваницкого] почти все называли Борисом), — не то, что такие-то, — и далее шел длинный синодик бывших и нынешних видных чиновников крестьянских учреждений, сенаторов Крестьянского (2-го) департамента102 и проч., — он все-таки понимает сложность и своеобразность чиншевых дел». На мои расспросы, в чем именно выражаются знания Б. Е. в области этих дел, я получал разъяснения, которые, в сущности, указывали на полное равнодушие Б. Е. к чиншевому праву и совершенно правильное доверие его к такому специалисту, как В. И., бумаги коего, рапорты в Сенат главным образом, пропускались Б. Е. без всяких разговоров. Те же, кто пытался «разговаривать» с В. И. и возражать ему, заслуживали от него эпитет дурака; поэтому у него, при всей его доброте, был целый ряд сановников, которых он считал чуть ли не своими личными врагами. Молодежи, интересовавшейся тем или иным чиншевым институтом или данным крупным процессом, Я[кобсон] всегда очень охотно и радостно читал целые лекции; такие же лекции он иногда преподносил и группам приезжавших в Петербург крестьян-просителей, которые, любя всякую «ученость», прямо благоговейно ему внимали. Он с такой ревностью относился к порученным ему делам, что раз, уехав в отпуск, распустил своих помощников и к изумлению начальства запер на ключ свой кабинет, чтобы никто не мог в его отсутствие «впутаться в его область».