Инна Никитич был прогрессивным европейским человеком. Настолько либеральным, что иные, послушамши его минут с пять, махали руками, закрывали лицо платочками и уходили прочь, крестясь. Именно по своему крайнему либерализму Инна Никитич так и не женился к 30 годам: и женщины, и мужчины казались ему одинаково достойными его сердца. А потому, томясь тайным желанием сделать всех равными, Инна Никитич вышивал, да вот иногда выполнял государственные поручения губернаторши.
Однажды Аксинья призвала Инну Никитича и молвила ему человечьим голосом из волшебного зеркальца:
— Гой еси, добрый молодец (или девица, черт тебя разберет, такой уж ты либеральный)! Беда великая надвигается на всю нашу братию и государство! Повадилась контора одна, не буду оскорблять себя ее именем, таскать у наших дизайнеров сюжеты. Сюжеты тащит, на свой лад перерисовывает, а пока перерисовывает, ее стряпчие полпалитры крадут. И уж такая дрянь на выходе получается, что смотреть стыдно. Уж не мог бы ты, Инна Никитич, на ту контору своими методами повлиять? Да и кстати, раз тебе долгий путь предстоит, девица тут одна московская, из благородных, убежала из отчего дома точнехонько в Великий Новгород искать лисичку Андрея Петухова. И, вот дуреха, нитки маменькины с собой прихватила, а адрес, адрес-то взять не додумалась! Ты уж ее или на дороге, или там где разыщи, да помоги ей с поисками, за то буде тебе от меня моя особая милость.
На том связь прервалась, а Инна Никитич, крепко перецеловав на прощание всех девок, да и мужиков заодно, отправился в путь.
Он знал простую истину: чем больше давишь снаружи, тем крепче сопротивление, но если пробраться внутрь и начать разрушать изнутри, то всякий поддастся, отступит. Это и будет началом конца для конторки, которую называть совестно.
Инна Никитич недолго раздумывал, как ему предстать перед управляющим срамной конторки:
— Ну вот, допустим, приду я. Скажу, что я эксперт, а я, истинный бог (или богиня) эксперт и есть. Я в Европах учен! А зачем им эксперт? Ну как зачем? Экспертировать, выбирать лучшее, что есть в отечественном посконном вышивании. А зачем им выбирать лучшее? Это-то понятно, чтобы тырить. Хммм, если я скажу “тырить”, пожалуй, не возьмут… А! Улавливать тенденции. Эдак будет плезильнее. Так, а как к ним идти? Без грима узнать могут. Я ж таки герой, меня все знают. Надо переодеться попроще. Ну в девку простую крестьянскую, допустим, куда ж проще. Дела… Борода… Ну а что? У нас что, девок с бородами не бывает? Это что за неравенство и сексизм! Всякая бородатая девка, известно, имеет право… Да какое ж она право имеет?.. А, не важно, авось не спросят. Имеет право и всё. Ходят же у нас мужики без бороды. Не растет и всё тут. Их же никто за это не того. А вот я, допустим, такая девка, что у меня растет! Пусть и меня за то не это.
На том Инна Никитич закончил внутренний монолог, натянул через голову бабий сарафан, подпоясался желтым в коричневый горох поясом и пошел, погруженный в задумчивость.
Так дошел он сам собою до конторки. Открыл дверь. В приемной на диванчике сидела дизайнер фирмы и брала интервью сама у себя:
— Иоанна хоррроший дизайнер? Хоррроший, Иоанна хоррроший! Иоанна ррразрабатывает схемки? Ррразрабатывает! Иоанна хоррроший! А что Иоанна любит делать? Иоанна любит вышивать? Иоанна любит плести из резиночек! Да-да! Плести из рррезиночек!
— Что, простите, милостивая сударыня? Вы дизайнер вышивки и любите плести из резиночек?
— Очень-очень люблю! — оторвалась дизайнер Иоанна от своего интервью.
— Занятненько… Вы об этом покрупнее напишите! — и Инна Никитич пошел дальше.
В следующем кабинете стряпчие обсуждали палитру присланной им разработки.
— Нет! 15 цветов для пейзажа — это много, пожалуй. Это нам в копеечку влетит.
— Да вот и я о том же, Леопольдий! И 13 тоже нормально.
— Но и 13 не сильно дешевле 15ти. Может, все-таки 9?..
— Ну как же — 9…
— Берите два! — посоветовал Инна Никитич.
— Два? — изумились стряпчие.
— Синий для неба — раз. Зеленый для травы — два. И всё. Назовете пейзаж “Безмятежность”. Все в восторге будут. Лаконизм! И экономия!
— Ваааа! — восхитились стряпчие.
А Инна Никитич шагнул в следующую дверь:
— Эхх, Матильда, Матильдушка! Уже час мы глядеть этот картелевский дер Каталог, а до сих пор не вдохновились…
— Да, Фридрихуша, вдохновение нихт…
— Русский любят говорить “нихт хера”! Я! Они говорять, их частица “хера” усиливает наш “nicht”.
— Погодить! Мне казаться, я начинаю вдохновляться… Смотри, какая миленькая ди Мидхен ауф дер Беар шляфен… Вдохновение подсказывать мне создать схему для вышивки, где бы девочка спаль на медведик… Это так schön!
— Унд фришь!
— Я! Сейчас зима, пусть медведик будет белый!
— Унд зима медведик спят!
— Унд девочк! Ах, Фридрихуша, как гут мы получаться вдохновляться!
— Погодите, — внезапно пробасил Инна-красна девица. Он давно стоял за их спинами и думал, сильно ли рискуют эти два творца, вдохновляясь проектами самой губернаторши, — Дался вам этот медведь. Это старо!
— Кто вы есть? — изумились Фридрихуша и Матильдушка.
— Я Инна, я девица, я эксперт.
— Откуда вы эксперт есть?
— Я в дверь вошла.
— Зачем вы входить?
— Потому что я эксперт!
— А! Das ist gut. Вы сказаль “старо”?
— Да вот ваша идея с медведем — это старо.
— Варум? Мы только что придумать.
— Только что придумали, а уже состарилось. Медведь-то взрослый, а значит, старый. Я вам вот что хочу присоветовать: рисуйте младенцев. Дизайны для младенчиков. Эта порода, младенчики, каждый день новые рождаются. Где ж на всех столько метрик набрать? Вот это будет ново! Новый день — новый младенец. А охотников до таких вышивок — тьма и тьма. Это я вам как эксперт, вошедший в дверь, говорю.
— Ах, дас ист ново! Дас ист изысканно!
— Премного вас благодарить!
— На здоровье! — и Инна откланялся.
Миссия была выполнена. Оставалось найти благородную девицу без адреса и вручить ей оный. Никаких примет девицы у Инны Никитича не было. Он знал только, что у той с собой узелок ниток. И это была зацепка.
Часть VII
Инна Никитич отправился в начало: к въезду в город. Лотошники уже порядком охрипли, прооравши полдня на морозе, и теперь походили на острожников, сурово приближаясь к каждому и сипя: — Лисичку брать будешь? Нет? Ну и катись отседова катышками.
Торговля сникла.
— О, братуха Леха, опять давешняя баба чешет!
— Ничо се твоя баба бороду отрастила, а сисек-то нету! Такая видная, а пощупать не за что!
— А мож, у нее есть другое чо, поинтереснее сисек! — захмыкал первый.
— Это уж на любителя! — и Леха косо посмотрел на приятеля.
Инна за сто метров почувствовал нелиберальность лотошников. Закралась ему мыслишка снять сарафан. Но февраль, морозы, в сарафане теплее. И в бороде.
И служилый дворянин Инна огорчился, что идея носить женское поверх мужеского пришла только сейчас, а не в далеком 50 м году, когда на донском перевале брали они измором одну вышивальщицу-оборотня. Весь ноябрь простояли они на бивуаках, вышивая деревянными от холода пальцами миниатюрки, кто что прихватил из дому. И только каждый день на перекличке было их одним человеком больше, чем при выходе из Москвы. Так умело маскировалась подо всех вышивальщица-оборотень. Мастерство ее было настолько великим, что однажды уланы схватили самого Инну Никитича, искренне думая, что это он оборотень и есть. Еле отбился Инна Никитич рукодельным подносом, который использовал по тем лихим временам как щит. Получив по лицу разок и другой, уланы признали в Инне Никитича натурального Инну Никитича, потому что Инна Никитич орал во всю глотку: “Паскуды! Абьюзеры!” и махал подносом. Слова “абьюзеры” уланы не понимали как в Москве при начале похода, так и сейчас, поэтому стало ясно, что тут ошибки быть не может. Инну Никитича отпустили. Так бы и погибли они, принимая за оборотня то одного из своей братии, то другого, если б вышивальщица-оборотень, возгордившись успехами, не допустила фатальную ошибку: она засела вышивать бенгальских тигров. Тут ее застигли, в эту самую простынь от тигров завернули и потащили топить в Дон. Связали по рукам и ногам шерстью Риолис, привязали к шее станок Оманик, благо он железный и тонет в воде. Размахнулись и кинули. Но диво! Вышивальщица-оборотень не потонула, а только черпнула немного воды, и поплыла, поплыла вниз по Дону, увлекая за собой дорогущий импортный Оманик. Долго еще стояла в ушах уланов ее ликующая песня: