Охотно рассказывал дед про Настасью Яковлевну, про ее ребят, которые очень ему приглянулись, про все, что видел в Нарве. Между прочим, обмолвился, что Семен Никитич хоть не часто, но «зашибает». Говорил и про Высокое, куда с явным удовольствием возвращался после своего путешествия. Только на один вопрос инвалид отвечал уклончиво — о Кирюшке. Дважды спросил о нем Вербов и оба раза услышал:
— Хорошо живет, чего ему делается?.. Переехал в Глушицы к тестю. Дом новый ставит…
Больше ничего не добился Яков Александрович. Подивился, но объяснил себе тем, что не может старик все-таки простить Кирюшке, как это он дома живет, семьей, хозяйством обзавелся, а вот внук-то Яша за него солдатскую лямку тянет.
На четвертом году солдатчины произведенный в ефрейторы, Вербов начал, вместо любившего подгулять отделенного унтера, заниматься строем с молодыми солдатами. Сознание, что избавляет их от зуботычин и ругани, доставляло ему удовлетворение. С каждым годом все больше набиралось у него учеников и по грамоте. Обучение это шло настолько успешно, что даже начальство заметило, и на последние полтора года службы Якова Александровича перевели учителем в полковую школу солдатских детей. Здесь занималось до сорока ребят сверхсрочных нижних чинов, музыкантов, унтер-офицеров. С увлечением взялся Вербов за эту первую настоящую педагогическую практику. Тут окончательно убедился, что не ошибся в выборе дороги, — возня с ребятами его поглощала и радовала. К тому же жизнь в отдельной каморке при помещении школы давала возможность побыть одному без фельдфебельского глаза, а главное, читать сколько хочешь и что хочешь. Педагогические журналы, «Война и мир», «История» Соловьева, последние книги «Современника», ныне уже окончательно закрытого правительством, и все то новое, что мог достать у старика букиниста на Большом, сменяло друг друга. Немало вставало новых тревожных вопросов, но решение их откладывал до выхода со службы. К тому же школа с ее двумя классами, где приходилось заниматься одновременно, отнимала много сил и времени. К некоторым ребятам успел привязаться, даже жалко было передавать их другому учителю. Но когда начальство за несколько месяцев до конца службы предложило остаться на том же месте вольнонаемным еще на год, с повышенным жалованьем, с платными уроками в офицерских семьях, — Вербов отказался не задумываясь. Очень уж надоела полковая атмосфера — ругань, муштра, казнокрадство. Тянуло на родину, к деду, к Кирюшке, хотелось повидаться с матерью, начать настоящее дело.
24
Осенью 1870 года вышел наконец из полка в запас и по дороге в Высокое остановился в Новгороде, чтобы поскорее определиться учителем в народную школу, где-нибудь поближе к деду. В губернской земской управе некий холеный господин расспросил Якова Александровича, почему он в солдатской форме, отчего служил столько лет, не пользуясь льготой по образованию, зачем хочет учительствовать именно в сельской школе, и, очевидно не одобрив все рассказанное, кратко заявил, что «в настоящее время земству учителя не нужны».
Возмущенный и несколько растерянный вышел из управы Вербов. Что же делать? Вот тебе и земство! Вот и устроился!
Опять к деду на хлеба? Нет, это не годится. Надо искать какое ни на есть место, а там осмотреться и решить, как дальше поступать. Пошел в мужскую гимназию. Здесь повезло. Инспектором оказался один из бывших преподавателей Гатчинского института. Ласково расспросив, что делал эти годы, порассказав о некоторых общих знакомых, он предложил Якову Александровичу место учителя младших классов, советовал готовиться в университет, обещал помочь советом, книгами. Вербов согласился и поехал повидать деда.
И вот опять сухим осенним днем с солдатским сундучком за плечами он шел в Высокое. Бодро маршируя по дороге, думал о минувших семи годах, и казалось, что прошли они все-таки не совсем зря. Стал умнее, опытнее, сколько людей перевидал, учить сумеет теперь лучше, сам учится серьезнее. И еще, как ни говори, может, и сентиментально и взбалмошно, а все-таки хорошее дело сделал — человека семейного от солдатчины спас, приятеля из беды выручил.
Около деда было Якову Александровичу по-прежнему хорошо и спокойно, как нигде. Сходил за последними осенними грибами, покопался в огороде, перебрал старые книги, обдумывал, как заживет в Новгороде. Уговаривал деда ехать туда с ним, хоть на зиму. Инвалид возражал — как же ему без работы быть? А сам заметно сдал, — вывалились два передние зуба, голос оттого стал глуше, да спина согнулась, голова будто в плечи вросла. Но, как и раньше, бодро строгал он свои поделки и выводил на них цветы и травы.