Мы с Маринкой не стали смотреть ей вслед. Тут как раз подошел автобус...
- Ты слышала?!
- Ничего себе...
- И что же дальше?
В пустом автобусе на заднем сиденье нас качало и подбрасывало, но мы не делали попытки перейти вперед, сесть удобнее - нас качали и подбрасывали пугающие факты самой жизни. Как же так? Ясный, солнечный, майский день... все окна настежь... цветет черемуха... продают сигареты... убили знаменитую актрису... пусть ей девяносто лет, но убили... неужели это возможно, если там прекрасные диваны, букет черемухи в синей вазе... А говорят, что не убили... сама сгорела...
Маринкина информация пробивалась ко мне сквозь все эти помехи, как что-то почти уже необязательное:
- Дальше, то есть завтра в двенадцать явится нотариус, и мы с тобой - я сказала, что приду с родственницей, - войдем в квартиру Мордвиновой. Пока Удодов дал мне вот эти записи Мордвиновой, где говорится, почему она все свое имущество решила завещать мне.
Маринка протянула потрепанную тетрадку в клеточку. На васильковой обложке черным: "1986 год", и здесь же "Мое последнее желание" - крупным, округлым почерком.
... Алексей позвонил где-то в пять вечера, сообщил, что хотел бы сходить со мной на "Титаник", суперамериканскую картину, получившую немыслимое количество "Оскаров".
- Там, говорят, до того впечатляюще показана катастрофа, самый натуральный конец света! Столько эффектов! - завлекал он меня. - Всемирный потоп без малейшего права на спасение!
Откуда ему было знать, что я сама уже, как пришла домой, как стала читать васильковую тетрадь, так и сомкнулись надо мной волны забвения... Маринка ещё в автобусе-метро наспех проглядела эти исписанные плотно страницы и сказала:
- Теперь ясно, почему вдруг я пришла ей на память... теперь ясно... с этим завещанием.
Вспомнила, что Олежек там, дома, без нее, и вполне возможно, до сих пор некормленый, потому что вполне возможно, этот беспечный её муженек забыл дать ребенку супу и сам мог уйти со двора. Углядела, приметливая, каким взглядом впилась я в тетрадь, и великодушно решила:
- Бери. Читай. Может, пригодится, если когда-нибудь станешь романы писать...
И вот я сижу в своей комнатенке, забравшись с ногами на диван-кровать, по сути, съевшую все остальное полезное пространство, но такую удобную с этим узористым, темно-бордовым, поистертым туркменским ковром, который добрел до меня ещё из детства, от тех времен, когда отец шагал то по тундре, то по пескам и привозил издалека-далека разные полезные и бесполезные вещи... Сижу в растерянности и тоске и едва не реву.
Алексей там, на другом конце провода, ждет от меня ответа про "Титаник". Но я уже и впрямь реву и сквозь всхлипывания прошу, умоляю:
- Не сердись... Я сейчас такое прочла, такое...
- А что если я приду, и мы погуляем под каштанами, которые вот-вот зацветут?
- Нет. Не то настроение. Да и каштаны цветут после сирени. Я потом тебе все расскажу... А ты отдохни от меня... Кстати, спасибо за уколы. Опухоль почти спала...
На том и расстались. Я положила трубку на место. И вдруг услышала мамин голос:
- Нет, не любишь ты его.
Оказывается, она вошла в комнату, а я и не заметила.
- Почему ты так думаешь?
Они пожала худыми плечами, прикрытыми серым пушистым оренбургским платком... Тоже, между прочим, из тех, давних "папиных" лет...
Возможно, я бы с ней поспорила, если бы она не ушла на работу. Она с некоторых пор сидит в комнатушке консьержки по предложению своего благодарного ученика, выбившегося в фирмачи. Оберегает покой этих избранных жильцов. За сумму, между прочим, вдвое большую, чем зарплатишка учительницы биологии. И никакие дебилы с задних парт тебе нервы не портят, не выдирают перья из хвоста и без того плешивого ворона на деревянной подставке, не кривляются, подражая обезьянам на картинке... А богатенькие детки из золотой клетки не окидывают твою примитивную, дешевенькую одежонку презрительным взглядом властителей Вселенной со всеми её сырьевыми ресурсами...
Возможно, я бы с ней поспорила, если бы не тетрадь василькового цвета, потертая слегка до шершавости. Если бы не ворвавшиеся в мою душу откровеннейшие откровения чужой души... Если бы это все было прочувствовано, пережито, продумано не старой старухой, а молодой женщиной, если не девушкой... Но, судя по датам, "Мое последнее желание" писалось автором в семьдесят девять лет.
Я-то была уверена, что старая-престарая уже и тогда актриса расскажет о том, как ей неуютно жить на этом свете, потому что кругом - другие поколения, другие привычки, вкусы, как горько переживать свое одиночество и вспоминать былые триумфы, даже если эти самые триумфы скорее вымечтаны, чем были на самом деле... Я помнила, как мне в руки попали записи моей тети Анастасии, преподавательницы философии, волевой с виду женщины сорока с небольшим лет. Она в них выглядела маленькой слезливой, вечно обиженной девочкой, только и делала, что перечисляла эти самые обиды...
Но здесь - все не так, все светло, словно в те долгие часы, пока старая дама исписывала тетрадь, солнце, не сдвигаясь, стояло в зените и каждая травинка, каждый зеленый прутик, - звенели от радости жить, быть...
"... Ну конечно, конечно, были в моей жизни большие горести. Я знаю страшное. Мой десятилетний сын погиб под бомбежкой. Я убедилась в неверояном: человек с голоду может есть другого, если тот умер прежде, резать на мелкие кусочки и жевать, жевать... Я видела... Ленинградская блокада - это, пожалуй, самая основная часть моей жизни. Я видела, как у голодных-холодных людей за кусочек черного хлеба отнимались шедевры живописи, скульптуры. Там, там, в блокадном Ленинграде, ходили спекулянты, сытые и наглые, обеспечивали свое будущее и своих детей, внуков-правнуков. Но в госпитале, где я работала медсестрой и где вечерами перед ранеными пела русские романсы, - сколько было чистых, светлых душ... И я знаю, какая это радость - вдруг увидеть на обочине пробившийся сквозь асфальт одуванчик...И я знаю, какое это счастье - помочь любимому стать тем, кем его задумал Господь. В тридцать пятом я сказала себе: "Сделаю из Георгия режиссера! Превосходного режиссера!" И это мне удалось. Какой же это подарок судьбы - изо дня в день, и целых сорок шесть лет жит рядом с талантливейшим человеком, который мог спеть десятка два опер от и до, сыграть на аккордеоне, на баяне, затянуть с казаками их песню и присвистнуть в нужном месте звонче всех! А как он танцевал вальс! Я летала в его руках по воздуху...