В доме, где я должна, по мысли Алексея, быть счастливой, ни в чем не нуждаться, - висела люстра, похожая на китайскую пагоду, только из стекла, а на веранде стояла плетеная качалка и качалась сама по себе от ветра со знаменитого озера. Я уже была в курсе, до чего добросовестны швейцарцы в деле, ни минуты покоя, и сочла качание пустой швейцарской качалки убедительным подтверждением этому... Не удержалась и поделилась с Алексеем данным наблюдением.
- Чего же тебе надо? Чего? - спросил он тихо, чтоб не слышали соседи или случайные прохожие.
Я не знала ответа.
- Ладно, - разрешил он мне уже на аэродроме, - гуляй до... двадцати семи. Швейцарки поздно рожают и все в норме. Не станем пренебрегать здешними традициями. - Постучал по моей сумке, словно просился внутрь. - Вся беда в том, что ты блондинка. Да ещё натуральная. Если бы не эта деталь - я бы бежал от тебя без оглядки...
Когда мне исполнилось двадцать семь, из Швейцарии пришла поздравительная телеграмма. Цветочный магазин, исполняя заказ Алексея, принес мне букет алых роз. И, конечно, раздался телефонный звонок оттуда же, с Альп, где первороженицы в тридцать три года, как правило, крепконогие, загорелые, с чувством выполненного карьерного долга, везут по тихим, словно слепым и глухим швейцарским улицам своих круглощеких, глянцевитых, рекламообразных первенцев...
- Надеюсь, соскучилась? А я-то!
Его синий, призывный взгляд сиял выше сахарных альпийских вершин.
- Да, да и да, - не покривила душой. - Очень-преочень.
- Ну где же ты?! Билет взяла? Пора бы насовсем... Сколько можно дурить?!
- Билет в сумке...
Тут позвонили в дверь. Михаил... Прихрамывая, шагнул в прихожую.
- Перезвоню! Народ! - пообещала, принимая от Михаила букет белых хризантем.
- Пришел сказать тебе, что такое Сливкин и где он сейчас. На! Держи!
Вынул из кейса журнал, американский. Во всю страницу - лысый господин с бокалом вина в руке. На указательном пальце перстень с камнем. Камень голубоватый, величиной с пращу микеланджелевского Давида.
- С английским не в ладах? Читаю: "Известный русский бизнесмен Борис Владимирович Сливкин, находившийся двадцать дней в бразильской тюрьме и подозреваемый в связях с наркомафией, выпущен на свободу за отсутствием прямых улик".
- Но ведь это же смешно! Один перстень чего стоит! Это же абсурд! Чего молчишь? Уж его-то должны были засадить!
- Мало ли кого должны... Ты вон давно б должна была написать если не книгу, то хотя бы статью обо всей этой истории. Я так и думал. А ты тянешь чего-то... Чего теперь-то тебе не хватает?
- Михаил, Михаил, - сказала я, - если бы ты знал, как мне не хватало этого журнала со Сливкиным! Если бы ты только знал, как ты вовремя его принес! Как незакатно сияет его чудовищный перстень! Как чудесно лоснятся его жирные щеки! Как достойно поддерживает его круглую, бритую голову короткая шея! С каким смаком плюнул он на всех нас! Как презирает даже эта его бородавка всех следователей-расследователей, которых он обдурил!
... В ту ночь я не спала ни часу. К утру закончила отстукивать черновик материала под названием "Старость - радость для убийц", где попыталась развернуть всю эту эпопею, где действовали отпетые циники, где мертвые старухи служили шкатулками для героина, где столько смертей, крови, людской безоглядной алчности, неукротимых порочных влечений, слепых, ожесточенных желаний, низменных страстей, изощренных, по-своему талантливых выдумок, изобретательных ходов в игре, где выигрывают только самые хищные, а проигрывают не способные даже догадаться, что вокруг давным-давно разрослись настоящие джунгли, и следы когтей принимали за чирканье лапок птички-колибри...
Вот что у меня получилось:
"Если бы я услыхала об этой истории от кого-то постороннего, то не поверила бы в неё нисколько. Мне показалась бы она придумкой больного воображения, "страшилкой" из раздела черного юмора.
Но вышло так, что я сама, как говорится, "влезла" в события, которые иначе, как кошмаром, не назовешь.
Впрочем, пока не стану объяснять, почему я "влезла", какой случай стал тому причиной. Попробую кратко изложить сюжет трагедии, вернее серии трагедий, задуманный и осуществленный с удивительным успехом.
Итак: жила-была в одном дальневосточном городе актриса, работала в местном театре. Одно время играла даже главные роли. Но особыми способностями не отличалась. Довольно скоро (история случилась в начале семидесятых) её, Ксению Лиманскую, заменили на молодую, яркую, Анжелику Стеблову. Наша же Ксения, казалось, легко пережила "отставку", ничуть не огорчилась, во всяком случае, очевидцы уверяли, что "с личика не спала", улыбаться не разучилась. По жизни она немножко пела, немножко танцевала, и потому, когда её пригласили выступать в ресторане, - согласилась. Ресторан был новый, эстрада красиво убрана, оркестрик сплошь молодые, интересные парни. С жильем, как обычно, как всегда, как везде в России, было туго в том городе. И какое-то время ей разрешили по-прежнему жить в тесной комнатенке общежития, где ютились театральные. Свидетели потом говорили, что в ту роковую для Анжелики ночь она, Ксения, в блестящем от стекляруса, "рыбьем" платье, пританцовывая и напевая, ушла из общежития и не вернулась до самого утра. Но именно в ту ночь сгорела молодая "героиня", уснувшая после спектакля в своей комнатенке крепким сном. Причиной стал... кипятильник, который она, видимо, забыла вынуть из розетки...
Ксения Лиманская продолжала петь в ресторане. Она была очень честолюбива, мечтала о славе - и славу эту получила. Геологи, выходящие на свет Божий из глухой тайги, нефтяники, заезжие деньготраты, юнцы, почувствовавшие вкус к красивой жизни, - все они были поклонниками Лиманской, все зазывали её к своим столикам и просили "пригубить". Она поначалу отказывалась, потом шла с охотою. Ей понравилось восседать во главе мужских застолий. Она и не заметила, как пристрастилась к питию...
Но когда от неё ушел четвертый "любимый мужчина", и сама она, потрепанная жизнью, оказалась ненужной ресторану, - призадумалась.