Для Миши, конечно, все в барской семье было внове, все удивляло, привлекало внимание. Едят чудно, каждый из своей тарелки, а не из общей миски. И одежды у них целые вороха. У одного Мити столько, что на всех ребятишек Верхней Троицы хватило бы. Утром один костюм, днем — другой, вечером — третий. Из какой материи сшиты — не угадаешь. А у Миши только одна праздничная рубашка — сатиновая, переделанная из отцовской. В будни же круглый год холщовая рубаха на голое тело и такие же портки. Долгими зимними вечерами мать допоздна сидела возле самодельной жестяной лампы за прялкой. Глаза слезились, краснели от напряжения, лампа коптила, трудно было дышать, но что поделаешь — надобно одевать семью.
Мать сама же и красила холсты, употребляя для этого луковую шелуху и осиновую кору. Холст получался рыжий, как ржавое железо, зато и прочей был, будто настоящая жесть. Просторная рубаха на Мише вроде панциря. Ветер не пробьет, комар не прокусит. Миша однажды сорвался с дерева, зацепился подолом за сук, да так и раскачивался, пока взрослые не сняли. Выдержала рубаха. Красоты, конечно, нету, как у барчуков, но зато очень даже надежно.
Главное, что сразу захватило и приворожило Мишу в именин, — это учеба. Каждый день по часу, до два барчуки занимались под руководством гувернантки. Младшие разучивали стихи, старшие читали вслух, повторяли счет. Делали они это не очень охотно, за зиму надоело, а Мише занятия доставляли особое, ни с чем не сравнимое волнение. Будто приоткрывалась дверь в неведомую и заманчивую страну.
Вообще-то Мише уже довелось учиться. И, как полагали в деревне, достаточно: с осени и до самой весны. Жил в Верхней Троице старый, солдат. К нему и бегали «за грамотой» детишки разных возрастов. Солдат брал у родителей по рублю с головы за зиму. И кормился по очереди в семьях своих учеников. Изба у солдата-бобыля была маленькая, грязная, стены черные от копоти: печь без трубы, топилась «по-черному», дым выходил через дверь. Ребята мерзли, кашляли от едкого дыма.
Добросовестный солдат старался передать детям все, что знал сам. Без устали заставлял повторять цифры, буквы: «Аз, буки, веди…» Причем повторяли громко, хором, для того чтобы слышно было в деревне, чтобы родители знали: не зря платят рубли.
Худо-бедно, а научил солдат ребятишек счету. Торгаш в лавке или на базаре не обманет. Наиболее старательные, как Миша Калинин, читали по слогам простые слова, даже сами пробовали писать. На этом для деревенских мальчишек образование заканчивалось. А Миша а очень завидовал тем, кто может осилить целую книжку.
Когда гувернантка Мордухай-Болтовских усаживала мальчиков за уроки. Миша присоединялся. Эти часы были для него праздником. И получалось, что стихи, правила арифметики он запоминал быстрей и лучше, чем барчуки. Все как-то само собой укладывалось у него в голове. Хотелось лишь одного: новых знаний, да чтобы поскорей и побольше. Гувернантка обратила внимание на его успехи, хвалила.
Мать Миши, Мария Васильевна, гордилась им: вот какой у нее сынок, с генеральскими детьми дружит. Старалась виду не подавать, как ей теперь трудно. Мишатка-то все время в бегах. Никакой помощи от него, разве что принесет иной раз младшим конфет или пряников. А жить надо, и к зиме готовиться пора.
Совсем замучилась Мария Васильевна, когда приспела жатва. Ранним утром отправились они с Машей в поле. День был жаркий, солнце прямо-таки обжигало. А жать надо согнувшись, чтобы срезать стебли у самой земли земли. У Миши так заныла спина, что он опустился на колени и полз до конца полосы. Там глотнул кваса — и обратно.
Худенькая быстрая мать работала серпом гораздо ловчее. Дело хоть и тяжелое, но для крестьянки привычное. Однако вскоре заметил Миша: руки матери двигаются все медленнее. Капли пота выступили на лице, падают на серп. Жара ее разморила. И не выспалась, поди, до поздней ночи возилась с детишками, со скотиной, готовила еду.
Вдруг мать, сделав неуверенный шаг, рухнула прямо на свежий сноп. Миша кинулся к ней, помог приподняться.
— Ты что?
— Не могу больше, сынок, — виновато улыбнулась она. — Совсем силушек нет. Пойдем домой, отлежусь до завтра.
Дышала тяжело, часто, как загнанная лошадь. У Миши слезы навернулись от жалости. Однако, подумав, произнес рассудительно-строго:
— Ты, верно, иди. А я поработаю до вечера. И завтра, и послезавтра тоже. Не беспокойся, управимся. — Помолчав, добавил печально: — А в имение я не пойду больше.
— Это ты зря! — встрепенулась мать. — Ты ходи туда, Мишенька. Может, возьмут господа в услужение, деньги платить станут. Деньги-то ой как нужны, задолжали ведь мы с налогом. При деньгах-то и мне полегче было бы. Ты попросись в усадьбу, а, сынок? У Мордухаев, чать, полтора десятка слуг, может, и для тебя найдут место, не разорятся.
— Ладно, спрошу барыню, — ответил Миша.
Несколько дней он с утра до вечера помогал матери.
Лишь когда закончили жатву, принарядился в сатиновую рубашку и побежал в Тетьково. Встретили его там с радостью и с упреками: где пропадал? Миша, потупившись, объяснил, почему не может часто бывать в имении. Вот если бы его взяли в дворню…
— Я поговорю с Дмитрием Петровичем, — пообещала Мария Ивановна.
Действительно, получалось, что мальчик, по существу, вырван из крестьянской семьи, где летом дорога каждая пара рук. В имении же он несет не менее четверти той нагрузки, какая у гувернантки. Но гувернантка живет на всем готовом, получает изрядные деньги, а Миша ничего. А главное, он оказывает благотворное влияние на детей. С одной стороны, близок им как ровесник, а с другой — он вроде бы старше, имеет больше житейского опыта, служит примером серьезности, трудолюбия.
— Удивительная душевная чистота. Удивительная порядочность, — убеждала мужа Мария Ивановна. — Будет хорошо, если он останется с нашими детьми.
Дмитрий Петрович не возражал. Ему самому нравился скромный паренек. Мише Калинину положили жалованье, равное четверти жалованья гувернантки. Для крестьянского мальчика это были большие деньги. Во всяком случае, семья могла теперь выплатить недоимки.
Мария Ивановна и Дмитрии Петрович Мордухай-Болтовские проявили достаточно такта, чтобы не подчеркивать новое положение Миши Калинина — «мальчика для услуг». Миша должен остаться для генеральских детей другом-приятелем, окруженным романтическим ореолом следопыта, выросшего среди лесов и лугов, щедро открывавшего перед городскими жителями красоты и тайны природы.
Для младшего поколения Мордухай-Болтовских Миша Калинин стал словно бы членом семьи, без которого не мыслился ни нынешний, ни завтрашний день. И когда осенью наступило время возвращаться в Петербург, предстоящая разлука была воспринята с большим огорчением. Саша даже взбунтовался: не хочу в город, мне здесь хорошо!
— Нельзя же только отдыхать, надо учиться, готовиться к будущей жизни, — увещевала Мария Ивановна.
— А почему Миша не едет? Почему его не увозят б город?
— В самом деле, мама, — сказал старший сын Митя, уже гимназист, — Миша старается больше нас. Мише хочет учиться, но у него нет никаких возможностей. Разве это справедливо? Надо как-то помочь ему. Ведь папа, наверное, согласится помочь?
— А вы, дети, сами пойдите к отцу и поговорите с ним, — Мария Ивановна подумала, что так будет более педагогично. — Попросите его. Он ведь попечитель земского училища в Яковлевском.
— Но Яковлевское так далеко! — удивился Митя. — Целых двенадцать верст.
— Дорогие мои, — покачала головой Мария Ивановна, — здесь одна-единственная школа на всю волость.
Из нашей деревни только двое туда ползли. Конечно, двенадцать верст — это немало, только ведь Ломоносову от Архангельска до Москвы еще дальше было. Так что пойдемте к отцу, я с вами.