Панька почувствовал, что замерзает. Пробудился и - явственно услышал вокруг себя оглушающе громкую, давящую на уши тишину. Открыл глаза - вязкая темень обступала его со всех сторон. Догадался, что керосин в лампе иссяк, и потому сообразил, что проспал не один час, но что там, на дворе - день, ночь ли,- осмыслить не мог.
В сердце у Паньки было свободно и радостно, точно свалил с себя тяжесть не меньшую, чем жернов, на котором спал.
- Вот те и намолол! - потирая отекшую щеку, вслух сказал он сам себе.- Зато выдрыхся всласть.
Осторожно переступая застывшими ногами и не чувствуя их, на ощупь добрался до люка, поднял крышку. И тотчас мягкий лучик солнца упал на лицо, пощекотал веко.
- Эй вы! - радуясь тому, что уже давно день и что погода установилась, наконец, крикнул Панька.- Чего вы меня не разбудили?
Никто не отозвался.
Паньке молчание в избе не в новинку, но в тягость. Прошлепал валенками по кухне, выскочил на крыльцо, осторожно сошел на обмерзшие, сверкающие расцвеченной слюдой приступки. За крыльцом в белый снег малую нужду справил, а потом побежал за угол избы.
Отсюда как на ладони открывалась Незнамовка. Вдоль широкой неутоптанной дороги по обеим сторонам улицы впритык друг к другу лепились заиндевевшие кудлатые осокори. Прикрываясь ими, стояли за плетневыми загородками бревенчатые избы, поровну в каждом порядке:тринадцать слева и тринадцать справа. Над заснеженными крышами перстами торчали кирпичные трубы, и над каждой - продолжением ее - стыл блеклый поток дыма.
«Пора и нам затопить»,- подумал Панька.
К колодезному журавлю, что стоял посередь деревни, утопая в рыхлом снегу, пробрела закутанная в шаль баба. Дзинькнули ведра о наледь на расцвеченном в радугу срубе, журавель неохотно качнул длинной шеей и поплыл в глубоком поклоне. Как ни силился Панька угадать, чья эта женщина по воду пришла, не мог. Слишком толста и неузнаваема в ворохе наверченного на ней тряпья.
Зябко ежась, Панька через калитку пробежал во двор, обжигая пальцы, нащипал из уполовиненного омета охапку соломы, притащил в избу, растопил печь. Едкий дым разъедал глаза, Панька отчаянно тер их кулаками.
- Сынок,- окликнула Паньку мать.
- Чего.
- Поди поближе.
Придвинув к печке табуретку, забрался на нее, как обычно отец это делал.
- Чего ты, мамк? Болит чего?
Анисья лежала ногами к стене, и Панька отчетливо увидел ее осунувшееся, истрепанное болезнью, за какую-то неделю постаревшее лет на двадцать лицо, глубокие морщины на лбу, горькие складки вокруг рта и обметанные жаром, бескровные губы.
- Сынок, ты ничего не знаешь?
- А что? Говори.
Мать закашлялась, прикрываясь ладошкой, оберегая сына от нечаянной заразы, а когда отняла руку, Панька разглядел на ладони мокрые бурые пятна.
Радость, которая бурлила в нем с момента пробуждения, угасла, уступила место чувству острой жалости. Прежде он не думал, а может, верить не желал, что болезнь матери зашла так далеко, и не понимал, не принимал близко к сердцу переживаний отца. Ему захотелось утешить мать, как-нибудь помочь ей, но и для утешения и помощи нашел он только те неуклюжие слова, которые каждый день втолковывал Анисье Парамон Моисеич:
- Ты не хворай, мамк, не надо.
Анисья попыталась улыбнуться, но улыбка у нее не получилась. И с какой-то жалобой в голосе она сказала:
- Сынок, партизаны к нам ночью приходили.
- Партизаны?!
От радости и испуга у Паньки оборвалось дыхание. Спросил тревожно и почти не сомневаясь:
- А отец где? С ними ушел?
- За фершалом уехал Парамон Моисеич. Напугали они его, переполошили. Бранили, что, мол, какого-то красного летчика ездил с Соленым искать. Спрашивали, не слышал ли что про него, и упредили: коль, дескать, услышишь что или узнаешь - не вздумай в волость донести или Соленому проговориться.
- А он что?
- Не знаю… Говорил им что-то.
- А кто был-то? Наши?
- Наши, как есть наши. Двое были: Степка Филин и Митек Кривой. Митек - прости, господи, его грешного! - уж больно над Парамон Моисеичем изгалялся, так изгалялся… Ты, говорит, немецкий прихвостень, и терпим тебя мы только до той поры, пока ты нам особого вреда не приносишь. Ружьем замахивался на него.
Паньке не по себе стало.
- И чего им этот летчик дался? - вздохнула мать.- И тем, и нашему. Может, уж замерз где давно или укрылся. Через фронт перешел… Поди сыщи теперь.
Она внимательно посмотрела на Паньку.
- Ты-то ничего о нем не слыхал? Может, на улице что…
Панька выдержал пристальный материн взгляд.