- Чего я слыхал?.. Бываю я на улице-то? Днями наружу не выхожу.
Он хотел спрыгнуть с табуретки, но мать протянула вперед большую, раздавленную многолетней работой - бессчетными стирками, топкой печи, уходом за Обновой - руку, положила ее Паньке на голову.
- Сынок.
- Чего еще?
- Помру я сегодня, сынок.- Глухая печаль сквозила в ее словах.- И фершала не успеет привезти Парамон Моисеич. Зря поехал он.
- Что ты, мамк, надумала? Ты ноне и не кашляешь почти.
- Искашлялась… Помру, сынок. Я ее вижу, смерть-то, над головой стоит. А неохота как: один ты, кровиночка, на белом свете останешься.
- Ма-а, не надо…- ощущая прилив какой-то незнакомой прежде и пугающей нежности к матери, попросил Панька.- Не надо…
- Один… Отец-то слабый у нас, запутался он в жизни. Не может он сам по себе. Вот про партизан наказывал не говорить тебе. А я сказала. Умру ведь когда, окромя тебя, никакой заступы ему не будет.
- Мамк, в печке прогорело, поди.
Он бережно снял с головы ее отяжелевшую руку и, как постороннюю, ни для каких надобностей не предназначенную вещь, положил на теплые кирпичи.
Анисья прошептала:
- Спаси тебя бог… Об одном прошу: живи по правде, сынок.
6.
Ночной визит партизан и напугал, и расстроил, и обрадовал Паньку.
Напугался он за отца.
Панька знал, что свое назначение старостой деревни Парамон Моисеич принял без всякого желания. В Незнамовке мужиков почти не осталось - старики да молодые парни, которым не приспел срок призыва в Красную Армию. Самого Парамона Моисеича воевать не взяли- давно уж, с молодых еще лет, страдает он пупочной грыжей. А когда приехали из волости, из бывшего районного центра то есть, в Незнамовку немецкие власти новый порядок устанавливать и согнали баб и стариков на сходку, Соленый- винтовка висела у него на плече, и весь он был преисполнен самоуверенности и трепетного уважения к немцу-коменданту,- показал на Парамона Моисеича:
- Давно его знаю. Старательный крестьянин, хозяин на земле. В партии не состоял. И Советской властью он обиженный.
У Соленого, видать, своя задумка была: помнил он про тихий нрав Парамона Моисеича и понимал, что приберет мужика к рукам. Да и то сказать: не было больше в деревне мужчины, по возрасту в начальство пригодного.
- Окстись, Фома Фомич,- подал тогда голос Парамон Моисеич.- Какой же это я обиженный прежней властью? Ничего худого от нее не видели.
Соленый оскорбился:
- А разве не обиженный? Все, кому не лень, тобой помыкали: и бригадир, и председатель. Копался в земле, как жук навозный, света не видел. А теперь командовать будешь, распоряжаться…
- Зря вы это,- слабо запротестовал Парамон Моисеич, но тут немец-комендант перебил его резким, как удар хлыста:
- Гут! Ха-ро-ший бауэр.
И ткнул его пальцем в грудь:
- Ти есть старост в Незнамовка.
Бабы загалдели вперебой:
- Парамон Моисеича знаем!
- Ласковый мужик.
- Иного и не желаем…
Желают или не желают кого-то иного незнамовские крестьяне, коменданту - длинноногому, похожему на обряженного в зеленое сукно журавля,- наплевать было. Однако он с терпеливой улыбкой на чисто выбритом лице доводы стариков выслушал, а те - каждый от своей головы отводя напасть - уговаривали:
- Послужи добром, Парамон Моисеич.
- За миром не пропадешь!
- Заместо бригадира вроде, за Митька Кривого гуж потянешь.
- Не то чужого какого подлюгу поставят…
Похожий на журавля немец-комендант уехал. Остался в Незнамовке Соленый- как вооруженная сила, и Парамон
Моисеич - утвержденная новым порядком гражданская власть.
- Ой, наживем беды!-не находила себе места после сходки Анисья.
Парамон Моисеич попытался успокоить ее:
- Ништо. Поговорили и - забыли. Живем на отшибе, в малолюдстве, не больно часто будут они сюда наверстывать…
Паньку никто из деревенских в глаза не попрекнул, и мальчик, переживавший за отца вначале, вскоре успокоился. Кому-то и старостой надо быть, раз такое время пришло. А тут-на тебе!-партизаны, свои деревенские мужики, тот же Митек Кривой, называют отца немецким прихвостнем и грозят расправой. За что?
Расстройство же в Панькиной душе оттого произошло, что проморгал партизан. Не проспи он эту ночь в подполье, на жерновах - передал бы им с рук на руки Егора Ивановича. И для всех бы оно, это дело, добром обернулось: и для Паньки, и для отца его, и - главное - для летчика. А теперь…
Но и радость была не случайной: сей-час-то Панька знал, как сложится судьба летчика. Нужно только добежать до леса, поискать партизан.
За тройственной сложностью этого чувства растворилась, исчезла в новых заботах острота сказанных матерью слов о том, что смерть стоит у нее над головой. Мало ли что померещится больному человеку?
Он поспешил на сеновал - рассказать летчику о партизанах.