За тройственной сложностью этого чувства растворилась, исчезла в новых заботах острота сказанных матерью слов о том, что смерть стоит у нее над головой. Мало ли что померещится больному человеку?
Он поспешил на сеновал - рассказать летчику о партизанах.
Панькин сбивчивый рассказ вызвал у Егора Ивановича немалую радость. Он даже присесть попытался, трудно опираясь руками о сено,- и это ему удалось.
- Ну, Павел,- твердил он с придыхом, трудно повторяя слова.- Ну, Павел, золотой мой, порадовал ты меня. Ищут, значит, партизаны. Как бы помочь им найти меня?
- А я вот на лыжи стану да в лес прокачусь. Может, наткнусь на них.
Глаза летчика зажглись лихорадочно, длинные пальцы рук беспокойно теребили сухие травинки.
- Павел, они меня за линию фронта переправят. Ты слышишь, Павел? Я снова на самолет сяду, друг мой Пашка. И первого же фашиста, которого срежу,- в честь тебя. Считай, что ты сбил. А? Ведь если б не ты…
- Спасибо,- сдержанно поблагодарил Панька.- Срежь сперва.
Бурная радость, счастье, надежда, которыми так и светился Егор Иванович, вызвали в душе Паньки необъяснимо щемящее чувство грусти. Панька, про партизан рассказывая, ничего почти не утаил от летчика - про отца поведал, что старостой в деревне его насильно, не по своей охоте поставили немцы, про полицая Фому Фомича Соленого. Скрыл лишь, что отец и Соленый, не далее как вчера, весь день рыскали в поле, искали его, летчика-истребителя Егора Ивановича Иванова. Язык не повернулся сказать про то.
Он боялся, что признанием своим - об отце-старосте - вызовет недоверие к себе. Но летчик - то ли не придал значения Панькиному рассказу о Парамоне Моисеиче, то ли радостная весть захватила его целиком, заглушила в нем все прочие чувства - никак не выразил своего отношения к Панькиному родителю.
- Эх, Паша-Пашенька, здорово-то как!-взволнованно твердил он.- Во мне, слышу, сил прибавилось.
Стоя на коленях, Егор подался вперед, протянул обе руки, намереваясь обнять мальчика.
- Дай-ка, я на тебя взгляну. Я ведь в лицо тебя и не знаю по-настоящему.
Панька резко откачнулся назад.
- Пойду я,- наливаясь злой, непонятной тоской сказал он.
- Да чего ты, Пашка, в самом деле? Погоди. Обидел я тебя?
- Пойду!
- Погоди, чудак человек.
Панька замялся, не зная, признаваться ли.
- Мать у меня больная,- после паузы тихо выговорил он.- Тяжелей тебя будет.
- А-а-а,- протянул летчик.
- Мать при смерти,- упрямо повторил Панька.- Грудь у нее застужена и в горле хрип. Молоко ей топленое с медом пить надо.
Он опустился двумя ступеньками ниже, в упор посмотрел на летчика.
- За тебя, слышь-ка, корову можно получить. Тому, кто покажет тебя, в награду обещали.
Живинки поблекли в зрачках летчика. Он как-то сразу обмяк, неловко повалился на бок,
- Та-ак.
Голос его теперь был тускл, бесцветен.
- Таким манером, выходит.
- Таким, - согласился Панька. - Близко она, корова-то, и мед в погребе стоит. Таким…
Летчик молчал.
- Таким вот манером,- в отчаянии повторил Панька.- Только ты не бойся, Егор Иванович. Не бойся! Человек я или кто? У меня вон и галстук пионерский целый. Не бойся!
- Я не боюсь,- тихо сказал летчик.- Чего ж мне бояться?
- Вот-вот, не бойся, Прощевай пока.
Панька опускался по лестнице, был уже у самой земли, когда летчик окликнул его:
- Паша!
- Чего?
- Отец-то твой, Паша, немцам служит. Ты ничего, тебе я верю, не выдашь… А отец?..
Панька вспыхнул.
- Ты отца не тронь! Слышишь? Вот, ежели Соленый…
- У меня, парень, пистолет. Я не сдамся.
В избе, неожиданно для Паньки, сидел Фома Фомич Соленый. Нога за ногу брошена, под синими диагоналевыми галифе вырисовывается тугая ляжка. Белый романовский полушубок распахнут на груди, лисий треух на скамье валяется. Черные волосы цыганистого Фомы Фомича мокры от испарины.
- А, наследничек,- протянул он в ответ на приветствие Паньки и объяснил:
- Отца дожидаю. Забрал у меня Бродягу, обещал вскорости вернуться, а все нет. Мне без коня как без рук. Служба!
- За фершалом батя уехал. Путь не-ближний.
- Знаю. Что Анисья Петровна-то, как она?
- Все то же, хворает,- нехотя ответил Панька, присаживаясь на табуретку.
Соленый неспешно достал из кармана полушубка пестро расцвеченную коробку, пальцами по донышку щелкнул, наклонился к ней - тонкая сигаретка выскользнула и угодила ему в сочные, четко вырезанные губы. На фитильке зажигалки, извлеченной из другого кармана, взметнулся крошечный огонек. В кухне пряно и вкусно запахло табаком.
- Все дворы обошел я, Павел Парамонов. Все, понимаешь ли, обшарил. Чую, не мог далеко уйти тот летчик, поблизости где-то укрывается, у кого из деревенских, может. Ан нет, как сквозь землю провалился.