«Не нашел, не увидел,- сокрушался
Панька.- Вот Егор Иванович расстроится. Одной надеждой живет ведь…»
Потом его осенило. Остановился на опушке, откуда днем и Незнамовку видно, воткнул в снег палки, снял рукавицы и, приставив влажные руки ко рту наподобие рупора, закричал, сколько сил хватило:
- Эге-гей, лю-ю-ди-и!..
«Идииии…» - отозвалось где-то в дальней стороне.
- Лю-ю-ди-и! Степа-аан! Мите-еок!- кричал мальчик.-Это я-яааа, Панька-аа!..
«Иии-аааа… оооо…яаааа»,- пересмешничая и угасая на расстоянии, отозвалось эхо.
- Люди-и-и!
Что-то ворохнулось над головой, ударило Паньку по затылку, осыпало на плечи снег.
«Они!» Панька обрадованно обернулся. Никого. Поднял голову. Сонно, почти невидимо покачивалась высоко над ним потревоженная любопытной белкой хвойная ветка. Воткнувшись в снег наполовину, лежала у ног сосновая шишка.
«Ладно, завтра разыщу,- утешил себя Панька, не желая расставаться с надеждой.- Пока домой надо. Как там мамка-то? Одна ведь…»
Панька возился с креплениями - едва распутал ремешки и веревочки стылыми пальцами, когда торопливо распахнулась дверь избы и кто-то вышел на крыльцо. Мальчик разогнул спину, пригляделся: перед ним, не видя его, стоял маленький тщедушный старик с белой бородкой клинышком, в очках, с чемоданчиком в руке. Он щурил глаза и сердито бормотал:
- Ночь… Как поеду?
«Фершал»,- догадался Панька и шагнул к нему, желая спросить о здоровье матери.
Снова ухнула дверь, и за спиной фельдшера возникла понурая фигура Парамона Моисеича. Он стоял, низко опустив голову, как-то странно растопырив руки, и походил на подстреленную, отставшую от стаи птицу.
Все поняв и не смея поверить в случившееся, Панька медленно, с опаской пошел к отцу, оскользнулся на приступке. Старик фельдшер поддержал его под локоть, уступил дорогу.
Парамон Моисеич сполз на колени, уронил голову на грудь сына.
8.
В просторной, с щедрым запасом вырытой землянке, до которой Панька какой-нибудь полуверсты не добежал, коротали вечер партизаны. Их было пятеро, весь наличный состав молодого еще, недавно народившегося отряда «Смерть фашизму».
Желтый призрачный свет коптилки выхватывал из полутьмы щербатые черные стены потайного жилища, темные влажные лица людей, поблескивающий жирной смазкой ручной пулемет - он стоял на дощатых нарах, дулом на дверь.
Степан Филин, незнамовский мужик, бывший до войны конюхом, и пожилой сержант из окруженцев Илья Кремнев сидели за столом, друг против друга. Кремнев ершиком мурыжил ствол немецкого парабеллума. От усердия к кончику горбатого носа Кремнева прилипла прозрачная капля влаги. Филин, невысокий, широкоплечий, всегда с доброй улыбкой на толстых губах, при помощи какой-то замысловатой машинки крутил из затерханного газетного листка папиросные гильзы, туго набивал их самосадом. Крупно накрошенный табак для удобства лежал у него под левой рукой, горкой насыпанный на шершавые доски крепко сбитого стола.
На нарах, на разостланных полушубках и шинелях, бездумно глядя в низкий бревенчатый потолок, лежали Митек Назаров и бородатый Демид Прохоров. Длинному телу Демида нары были коротковаты, и он согнул ноги под углом, выставил вверх угловатые колени, обтянутые ситцевыми штанами.
Пятый из партизан, худощавый и смуглолицый одесский грек Костя Константиди, сидел на корточках у каменного камелька, подбрасывал в огонь аккуратно наколотые чурочки, нервно поводил узкими мальчишескими плечами. Костю война застала на границе, с боями- в составе своей части - отступал до Смоленска, контуженный, попал в плен. Два с лишним месяца немцы держали его за колючей проволокой под открытым небом. Красноармейцы в лагере, товарищи по несчастью,- а последние недели пришлись на исход злой осени и начало суровой зимы,- замерзали и умирали каждый день десятками. Была бы и
Косте верная крышка, но ему посчастливилось бежать, С тех пор Константиди никак не мог согреться - все тянулся к огню.
- Умная штука. Дошлый народ эти фрицы,-подвел итог Филин, вбивая крошево самосада в последнюю гильзу.
Стряхнув табачную пыльцу с колен, он перебросил папиросу Демиду:
- Подыми, земляк.
Прохоров неуклюже присел, сгибая шею, протянул длинную руку из-за спины Кости, голыми пальцами ухватил в камельке горящий уголек. Горько пахнуло жженым табаком.
Сержант поднял парабеллум к глазам, открыл затвор, прищурясь, всмотрелся в ствол, хмыкнул довольно и спрятал пистолет в карман_ солдатских штанов.
- Дошлые,- согласился он.- И оружие у них отменное. Однако боевую заряженную трехлинейную я ни на что не променяю. Даже на этот вот довесок,- хлопнул он по карману.