- Горим! - дико закричал Парамон Моисеич. - Люди добрые, спасайте!
Он с силой толкнул Паньку в задок саней, вырвал у него вожжи и кнут, настегивая Бродягу, помчал к избе, не разбирая дороги.
Панька уцепился рукой за поперечину, снова привстал, вглядываясь вперед.
«Нашли Егора! - сверлила мозг отчаянная мысль.- Соленый нашел его, на след навел. Не зря на кладбище не пошел. Теперь каюк!»
Отчаяние навалилось на него. Что же будет теперь?
- Паамааги-иите! Гаа-ри-ииим! - на высокой ноте вопил Парамон Моисеич, вожжами и кнутом настегивая мерина.
Страшной силы удар выбросил их из саней: Бродяга, обезумевший от диких криков Парамона Моисеича, понукаемый болью, ослепший от яркого встречного пламени, дышлом врезался в угол избы красноармейской вдовы Дарьи, остановился, заржал пронзительно и горько.
«На меня бы не подумал Егор Иванович,- обожгло Паньку. - Говорил как: «У меня, парень, пистолет. Я не сдамся».
Барахтаясь в снегу, встал на ноги, побежал к дому. Больно колотила по бедру какая-то железка. Граната! За те дни, что носил ее в кармане шубенки, свыкся с тяжестью. А сейчас «лимонка» сама напомнила о себе.
Подбежал ближе, увидел, что в пламени полыхает изба, двор, сарай с сеновалом. Метрах в двадцати от горящей избы стоял вездеход, тот самый, что обогнал их в дороге. Около машины, с нацеленными на пламя автоматами, сгрудились немецкие солдаты, человек пять. Один из солдат с трудом удерживал на поводке огромную овчарку. Она рвалась с поводка, лаяла громко и злобно.
Чуть в стороне от солдат стояли толстый офицер с пистолетом в согнутой под прямым углом руке и Фома Фомич Соленый. Почему-то к винтовке Соленого был примкнут штык, точно изготовился он шагнуть в рукопашную атаку.
- Русс пилот, выходи! - кричал офицер.- Сдавайсь!
- Выходи, парень! Сгоришь ведь. Выходи! - вторил ему Соленый.
В пламени щелкнуло что-то, неслышно и мягко, и Соленый вдруг подпрыгнул на месте, взмахнул руками и опрокинулся на спину. Ноги его в обтянутых коричневой кожей бурках задергались, выбивая яму в снегу.
Немецкий офицер торопливо отбежал в сторону.
- Врете, гады, не сдамся! - услышал Панька задыхающийся слабый вскрик летчика. Или то почудилось ему?
Ловя пересохшими губами морозный воздух, чувствуя острую - точно стеклом резануло - боль в груди, Панька достал из кармана гранату.
«Держись, Егор Иванович, держись! Сейчас я их, сволочей…»
Ему казалось, что он кричит, на самом деле это был шепот, не слышный никому.
Рванувшись в беге, четко различая лица, не видящих его немцев, Панька выдернул кольцо, занес гранату над головой.
- А-а-а гады!..
В тот же миг кто-то со звериной силой ударил его по руке, вышиб гранату. Тяжелая, начиненная смертью, она отлетела в сторону, плюхнулась в снег и взорвалась безобидно, никому не причинив вреда.
Панька потрясенно обернулся. За ним, яростно скаля в беззвучном крике черный рот, стоял Парамон Моисеич.
- Зачем?! - дурнея лицом, спросил Панька.- Зачем ты так-то, батя?
Отец оттолкнул его за себя, за спину.
От вездехода, набычась, вразвалку, сжимая в руке пистолет, шел на них толстый офицер. За ним так же медленно, неотвратимо, прижав автоматы к тугим животам, шли солдаты в серо-зеленых шинелях. Освобожденная от поводка, обгоняя их, пласталась по снегу прыжками овчарка.
Надеясь на чудо, на несбыточное надеясь, Панька быстро опустил руку в карман шубенки. Но пальцы ничего не нащупали.
Он попятился.
Он не знал, не мог знать, что делается у него за спиной. Он не видел, что со стороны белого леса на пламя пожара торопливо бежали вооруженные лыжники, числом пять человек.
Не видел их и Панькин отец.
Парамон Моисеич стоял и заслонял собой сына. Толстый офицер в упор надвинулся на Парамона Моисеича и выстрелил ему в лицо.
В то же мгновение овчарка метнулась к Паньке в неотразимом прыжке.
Он поднял руки, защищаясь. Вскрикнул:
- Ааа!
Последнее, что запечатлело Панькино сознание, было внезапно ставшее изумленным лицо толстого офицера. Пистолет вдруг вылетел у него из руки, офицер отвернулся от Паньки и медленно, нехотя опрокинулся на спину.
И еще овчарка. Она как-то странно надломилась в воздухе и бессильно уткнулась мордой в Панькины ноги.
Густой пулеметной очереди и винтовочных выстрелов Панька уже не слышал.
Очнулся Панька - и увидел над собой низкий бревенчатый потолок и знакомое, хотя и полузабытое лицо.
- Митек? - чуть заметно двинул он губами.
Партизан подмигнул ему.
- Никак ожил, бедолага? Ну, обрадовал! Вставай, паря, на ноги, неколи потягиваться. Самый сезон немца бить.