…Говоров шел в чужой дом за чужой женой. Испытывал ли он раскаяние, стыд? Нет, не испытывал. Он шел не за чужой женой, а за человеком, без которого не мог жить. Максим Говоров не умел отступать от своих решений, потому что к этим решениям он приходил путем долгих раздумий.
Он верил в Лизу и в себя.
«Счастье будет!»
…Раздался стук в дверь. Лиза выбежала в переднюю. Она остановилась, словно не решаясь приблизиться к Говорову.
Как в тумане, увидела она встревоженное, побледневшее лицо Максима Андреевича.
— Я не могу поехать с тобой. Прости меня, Максим.
Он молчал.
— Ты осуждаешь меня?
Говоров смотрел на нее немигающими удивленными глазами.
— Нет, не осуждаю, Лиза… — Он с ожесточением тряхнул головой. — Эх, слабость, человеческая… Только одного не знаю… Как мне без тебя… Прощай!
…До двенадцати часов Лиза не находила себе места. Она надевала и снимала пальто, подходила к кроватке Галинки и, не решаясь разбудить дочурку, отходила от нее. Но когда часы показали двенадцать, Лизе стало немножко легче. «Теперь уже все равно. Через десять минут отходит поезд…»
И вдруг до Лизы донесся отдаленный паровозный гудок.
«Уезжает!»
Она выбежала в темноту ночи, и ночь, глухая, безучастная, дохнула на нее осенней сыростью.
А поезд уходил. Освещенные окна его исчезали одно за другим.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Да, ветры бывают разные. Не только те, которые, не ломая, сгибали и разгибали упругие тонкие стебли травы тимофеевки на меже в родительском огороде. Бывает, налетают и такие, которые с корнем выворачивают деревья…
Нет уж давно тоненькой любознательной девушки Лизы Дружининой. Кое-где у ее глаз легли еле заметные (но заметные все же!) морщинки. Ветры жизненные коснулись и ее. Сгибали, разгибали, но самое главное — душу — не изломали.
По-прежнему, возвращаясь с своего участка, Елизавета Дружинина любит смотреть на вечернее небо, раскинувшееся за Соколовкой. За лесистыми горами разверзлось оно, убегает в беспредельную даль, и зовет, и манит за собой, и шепчет устами ветра: «Жизнь люби. Край родимый люби. Человека люби, Лиза».
— Вот и еще один торфосезон окончен, — сказал Шатров. — Доуберем сейчас этот, — он кивнул на разостланный по полю торф… — и заскучаем.
— Ой, сомневаюсь! — покачала головой Лиза. — Чтоб вы, Степан Петрович, да заскучали?
И она бросила взгляд на огромные жилистые руки Шатрова.
Марфуша Багирова, поймав взгляд Лизы, с грубоватой лаской коснулась этих рук.
— Хороши! Золотые… И зимой много дел сделают — и в механической, и в столярной.
Шатров засмеялся:
— Ох, и приятно старику, когда такие молодухи похваливают! — Взглянул на старинные серебряные часы на тяжелой цепочке. — Э, перерыв кончился. За штурвал, за штурвал, товарищ Багирова!.. Ничего, что ты областной депутат, а прикрикну, так не ослушаешься.
— Где уж тебя ослушаешься! — Марфуша ловко вспрыгнула на площадку агрегата.
Лиза нагнулась, взяла с поля торфяной кирпич.
— Хорошо просыхает твоя конструкция, — заметил Шатров. — Эта форма лучше, теперь я убедился. Да, ты слышала, Елизавета Егоровна, — он кивнул в сторону работающей машины, — наши-то Багировы весной думают из промышленности в сельское хозяйство податься.
Лиза встрепенулась:
— А что, Степан Петрович, ведь правильно! Я понимаю Багировых. Душа просится на другие поля. Хлеб выращивать! Вы знаете, я никогда в колхозе не работала, и вы с отцом хлеб не выращивали, — она тепло улыбнулась Шатрову, — мастеровые люди вы были… а, если понадобится, поеду в колхоз, в МТС.
Стояло бабье лето. Только кое-где осень поджелтила деревья.
Над участком, над лесом и дальними горами распахнулось синеватой бездной небо. В воздухе — прохлада…
— А если бы уехать!
— Вы что-то сказали, Елизавета Егоровна?
— Да нет… Всего доброго, Степан Петрович… я в механическую пойду.
Уже находясь у своего багера, Шатров посмотрел в сторону, куда ушла Лиза.
«Почему же она пошла в механическую дальней дорогой? Через березовый перелесок…»
И внезапно вспомнил старик летнюю тревожную ночь. Из этого самого березового перелеска вышел человек, принес весть о том, что машины будут работать — причина поломки найдена…
А после он, по-детски улыбаясь, пояснил, для чего мчался сюда ночью: «Чтобы радость на лицах увидеть…»
Шумел над Лизой березовый лесок, золотистые листья падали на плечи, дрожали в волосах. Зеленела перед ней елочка, удивленно топорща хвойные лапки: заблудилась я здесь одна, среди берез! Как же быть?