— Куда? Я и так здесь…
— Нет, вот сюда, к окну.
Яков улыбнулся (отец не без причуд!), подошел к окну.
Степан Петрович резко распахнул створку — стекло со звоном вылетело из рамы.
— Э, черт!.. Все в доме еле дышит, — рассердился Шатров. — С такими помощниками, как ты, и крыша придавит — не заметишь!
Яков стоял молча.
Степан Петрович, тронув его за плечо, кивнул на петуха:
— Смотри.
— Смотрю, — пожал плечами Яков. — Не видел я куриц, что ли?
— А ты на петуха смотри… Не узнаешь?
— Что?! — смешался вдруг Яков.
— Вон, смотри, он опять уже к другой прицепился… — Степан Петрович презрительно оглядел сына. — Что, все еще не узнаешь себя? — И уже не сдерживаясь, закричал: — Петух! Бабник! Шалопай… Людей не совестишься нисколько!
Шатров быстро зашагал по комнате, словно искал чего-то. Яков молча наблюдал. Усталый, Степан Петрович сел. Седые кудри его взлохматились, клетчатым платком он вытирал со лба пот.
Яков забыл у окна костыль. Опираясь о стол и стул, подтянулся к отцу.
— Не сердись, папа… — и обнял его, но Степан Петрович сердито стряхнул с широких плеч руки сына.
— Уйди, Яков… зол я на тебя… Дай-ка курева…
Яков протянул ему серебряный портсигар, на крышке которого была вытиснена целующаяся пара. Женщина — полуобнажена. Ни слова не говоря, Степан Петрович высыпал папиросы на стол, щелкнул крышкой портсигара и выбросил его в окно. С улицы послышались одурелые крики петуха. Степан Петрович впервые за этот день улыбнулся.
Поздно вечером Яков явился домой под хмельком. В семье никто не удивился. С ним такое случалось частенько. Удивились другому.
Когда Яша снял свою флотскую фуражку, близнецы даже вскрикнули от неожиданности: буйных кудрей не стало — голова Яши блестела, как отполированный синеватый шар.
— Пригож парень… — иронически вымолвил отец.
А мать только вздохнула и тихонько нырнула в горенку приготовить для сына постель. Пусть скорее ложится, а то опять отец не выдержит… и начнется перепалка. «Спал бы… Молчал бы, сынок!» Но из горенки, куда Вера Борисовна молча и упорно вталкивала Яшу, раздался его бархатный голос:
— Отец, пожалуйста, на минутку… Хоть я и петух, по-твоему, но рассуждать могу по-человечески.
Довольный относительной гладкостью речи Яков продолжал более настойчиво:
— Ну, папа, не сердись… Говорить буду! На давешний твой вопрос ответ хочу дать…
В кухне Степан Петрович нарочито громко зашелестел газетой: «Поймет, что его никто не слушает!» Два раза в горенке появлялась Вера Борисовна, что-то ласково шептала сыну, но он обнимал ее, целовал в щеку и вежливо выпроваживал.
— Пошли отца, мама… В кухне малыши уроки готовят — не хочу мешать им…
В дверях появился Степан Петрович.
— Замолчи, щенок! Иначе я… Надоело мне на тебя смотреть!
— Сядь, отец, — Яшка ногой пододвинул отцу табурет.
Степан Петрович сел, прикрыв ладонью глаза. Ему было мучительно больно. Уже полгода прошло, как вернулся с фронта Яков. Вернулся он инвалидом — ниже колена у него ампутировали ногу. Мать его баловала. Только и слышалось: «Отдохни, Яшенька… Поспи, Яша. Покушай, Яшенька…» Младший брат и сестра ласкались, угождали, без конца просили рассказать о войне, об орденах, за что получены они.
Ласковый, добрый, Яков, как умел, утешал родителей, горевавших об Юрии. Для матери он старался сделать все, что возможно было в его положении. По утрам приходил на кухню, где заревом пылали дрова в огромной русской печи, занимавшей собой добрую треть дома. Яков не брезговал никакой работой: рубил в корытце капусту на пироги, сбивал в глиняной плошке сметану на масло. Малышам он сплел из ивовых веток — зеленых и коричневых вперемежку — высокие корзиночки для ягод.
Отцу угодить было труднее. Всякий раз, когда он приходил с работы, стаскивал с себя высокие резиновые сапоги и парусиновую спецовку (торфяное болото было еще не все осушено), сын в его глазах читал немой вопрос: «Когда займешься делом?» А Яков был в растерянности: чем ему заняться? чему учиться? Любил и умел Яшка душу вкладывать в дело, которое приходилось ему по нраву. А во что попало душу вкладывать жаль. Артистом он не сможет стать. Кем же быть?.. И ему становилось тоскливо.
Как-то Яков вышел на улицу подышать вечерним воздухом, шелест тополевых листьев послушать. Но надо же было попасться на беду Тоньке Рябковой! Уговорила, позвала к подружке на именины, а потом увела к себе домой в свою горенку с тюлевыми занавесочками, с кроватью, на которой возвышался пружинный матрац, с пирамидой подушек под самый потолок.