Вот и сейчас он пришел от Тоньки…
— Сядь, папа, поговорим по душам… — повторил Яков. Он тряхнул головой, как бы откидывая со лба несуществующие кудри, засмеялся, погладил круглую голую макушку: — Сбрил… Ха-ха… А знаешь почему, отец, сбрил я кудри? Чтобы тебе угодить…
— Гм… нашел, чем угождать — больше ничем не догадался?
Яков качнулся на стуле, полез в карман, протянул отцу смятую пачку папирос.
— Закури, отец, — он опять засмеялся, — и портсигара нет, и кудрей нет.
— Как же ты мне все-таки хотел угодить, когда-сбривал свои кудри? — полюбопытствовал Степан Петрович.
Яшка оставил папироску, ухмыльнулся:
— Отбою нет от баб… та тянет, другая тянет. Угощают, о кудрях моих песни распевают. Надоело. Решил сбрить, меньше бабы липнуть будут…
— Тьфу ты! — сплюнул отец. — Никто к тебе не липнет, разве одна-две дуры, на которых в поселке уже давным-давно никто не смотрит… Ты мне вот что скажи, когда ты делом займешься. Не думай, что я тебя прокормить не смогу, прокормлю и пенсии твоей как-нибудь хватит. За другое душа болит. Неужели, ты, фронт пройдя, оболтусом жить собираешься? Впрочем, я зря порох трачу. О чем с тобой говорить, когда ты пьян, как сто чертей!
— Нет, отец, неправ ты… Я трезв… — Яшка вдруг уронил бритую голову на стол, придавил широким лбом пачку «Беломора». — Эх, отец, не понимаешь ты меня! — Он рванул ворот рубашки. — Трудно мне теперь.
В кухне приглушенно всхлипывала Вера Борисовна.
Степан Петрович с минуту сидел не шевелясь, потом положил жесткую квадратную ладонь на голову сына, сказал спокойно и веско:
— Успокойся, Яков. Не дури. Не нюнь… Знаю, что тебе трудно. Но твоя жизнь вся впереди, дурень. Радуйся этому. Сделай жизнь свою славной, чтобы ни самому, ни родителям не было стыдно.
Яшка поднял голову. Синие глаза его от слез казались крошечными озерками.
— Эх, отец! Дело совсем даже и не в том, что ноги я лишился. Я об этом бы давно уж забыл, если бы… — Яков вдруг всхлипнул, — если бы не мечта моя давнишняя — с самого раннего детства она во мне живет.
— Какая мечта?
— Артистом я хотел быть, оперным.
Степан Петрович спрятал в усах улыбку:
— Ну что ж, согласен. Голос у тебя, говорят, неплохой. В школе хвалили, но в артисты, по-моему, зря нацеливаешься. Голос для оперы у тебя, ой, жидковат…
— Понимаешь, папа, есть во мне все-таки какой-то дар!
Степан Петрович с сомнением, но не без любопытства посмотрел на сына.
— Есть ли в тебе дар, мне о том не шибко ведомо, а вот что дурь есть — так можно не сомневаться.
— Артистом не смогу быть — факт! Хромой. И не то, чтобы вся жизнь у меня пропащая, а так, без горения придется жить…
Яшка оживился, зачем-то застегнул на все пуговицы ворот рубашки и весь как-то подтянулся, расправил крепкие плечи.
— Вот когда воевал я, душа горела. И не жаль было мне ее отдать, если бы потребовалось. Вот и теперь, отец, хотелось бы жить и работать, гореть, а не дымить.
Отец молчал, изредка тяжело вздыхая. Он сейчас почти не слушал Якова. Мысли, как и много раз за день, вернулись к старшему сыну — Юрию.
А Яшка продолжал:
— Убежден, есть во мне «искра божья» — талант какой-то есть… А вот к чему приложить его? Понять надо самому и решить…
Степан Петрович сказал беззлобно, устало:
— Не был бы ты на одной ноге, я бы тебе показал… Посыпались бы из глаз божьи искры… И тебе, и мне, наверное, полегчало бы…
Анна Федотовна с дочерью, приподняв один край тяжелого кованого сундука, подтолкнули под дно круглое поленце и выкатили его во двор.
Иринка лукаво посмеивалась: мать — руководящий работник, и вдруг допотопный кованый сундук!.. Просто смех.
Иринка заперла калитку на засов. Если мать сама о своем авторитете не заботится, то дочь не забывает о нем. Не хватало, чтобы кто-нибудь увидел, как председатель поселкового Совета возится с каким-то мещанским сундуком!
Анна Федотовна, тихо напевая, начала вынимать вещи: старомодную плюшевую шубу с маленьким лисьим воротником, атласный сарафан, о котором Иринка подумала: «На подкладку только и годен!» Взглянув на шубу, Иринка досадливо поморщилась: «И как я забыла, что у матери есть такая музейная шуба? А как она нужна была!» (Когда школьный драматический кружок ставил «Юбилей» Чехова, Иринка, игравшая роль старой чиновницы, выпросила шубу у школьной сторожихи и надела «горжет» из старой бараньей овчины.)