— Ирина Георгиевна, — и опять Ирина чуть не захлебнулась от смеха. «Откуда он узнал ее отчество? И как забавно звучит: «Ирина Георгиевна!» — Вы завтра будете вечером дома? Я хотел вам занести томик Чехова, вы там найдете пьесу, о которой мы говорили на концерте. У меня Чехов — полный…
И хотя Иринке завтра вечером нисколько не хотелось сидеть дома — она думала с Лизой покататься на лодке, — и хотя полное собрание сочинений Чехова у них тоже было, Иринка, вызывающе посмотрев на Якова, вежливо ответила Позвоночникову:
— Заходите, пожалуйста, Виктор Власьевич… Я буду дома.
Яков продолжал молчать, только у переулка, куда ему нужно было свернуть, он спросил у Лизы:
— На какой факультет поступает ваша сестра?
— На историко-филологический.
— А отделение? — В голосе Якова Лиза уловила нетерпение. Она, кажется, начинала кое-что понимать и ответила с улыбкой: — На отделение журналистики…
— Добре!
Яков и Лиза попрощались. Лиза догнала сестру. Яков секунду постоял на повороте в переулок. У него прямо руки чесались — запустить палкой в вихляющуюся узкую спину Позвоночникова. Но он только вздохнул… Впрочем, палку он все-таки бросил через забор в чей-то огород.
Яков впервые шел, не опираясь ни на костыль, ни на палку… А ведь отец, пожалуй, прав: «Научусь ходить на протезе — незаметно будет… Геройства, конечно, тут нет никакого; вот Алексей Мересьев — другое дело!»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Чем бы ни занимался Яков, ему хотелось еще и еще раз развернуть небольшой листок районной газеты. Заметка напечатана. Вот она! На третьей полосе разверстана на две колонки. Небольшая заметочка получилась, но не в размере суть. Ее напечатали, почти не изменив, даже начало таким же осталось. Правда, конец почему-то оказался серединой, а середина концом. «Ну, ничего. У меня же еще нет своего стиля!» А псевдоним! Яков смотрит на тесный рядок четкого шрифта: «Я. Иринин».
Была бы Ирина Дружинина постарше да попроницательнее, она без труда бы прочла: «Я — Иринин». Да, Якову хотелось, чтобы она считала его хоть чуточку своим. Это желание появилось совсем недавно и крепло с каждым днем. Его злила мысль: «Почему этот веснушчатый болтливый Мед липнет к Ирине? Неужели на что-то рассчитывает?» Сам Яков ни на что не рассчитывал. Ему хотелось одного: быть с Ириной хорошими товарищами и… чтобы на нее все-таки никто не глазел.
Отец дома будет только завтра: он уехал на совещание производственного актива на соседнее торфопредприятие, которое соревновалось с соколовским. Жаль! Так хочется поскорее увидеть отца и, наконец, ответить на его тревожный вопрос: «Когда займешься делом?»
Близился вечер. Яков распахнул окно. Около дома расхаживал тот же длинноногий петух с радужной грудью. Яша шугнул его:
— Кыш… проклятый! Пора тебе на седало!
Он отвернулся от окна, сел на стол, взял ложку, не глядя на мать. Вера Борисовна после смерти Юрия порядком сдала. Стала еще более тихой и незаметной. Она смотрела на всех грустно и жалостливо. Степан Петрович, оставаясь с ней наедине, пытался приласкать ее, ободрить. Она безучастно слушала его, не отзывалась на ласку. Все чаще начала прихварывать, жалуясь то на головную боль, то, бледнея, прижимала к сердцу маленькую морщинистую руку.
Яков в этот вечер не мог оставаться дома. За ужином съев одну-другую ложку свежего творога со сметаной, поднялся из-за стола.
— Не глянется творог-то, что ли, Яша? — спросила мать, готовясь налить сыну стакан молока.
— Нет, нет, мама, не надо, — остановил ее Яков, — ничего не хочется.
Мать насторожилась, вид у сына какой-то озабоченный, беспокойный.
А когда Яков, выйдя из-за стола, потянулся к полочке над дверью за фуражкой, мать тихо спросила:
— До утра, поди, уходишь? — Она стояла перед Яковом, сложив под фартуком руки. И сейчас еще длинные и густые ресницы ее медленно опустились на впалые подглазницы.
— Мама… — Яков шагнул к матери, но тотчас же брови его страдальчески сдвинулись к переносью. — Черт! Протез неудобно надел.
Мать присела около плечистого крепкого Якова, и показалась ему совсем маленькой-маленькой. Она терла и гладила его ногу. Прикосновения легкой материнской руки были удивительно приятны. Боль постепенно утихала.
Яков долго смотрел на согбенную узкую и худенькую спину матери, потом наклонился, бережно приподнял Веру Борисовну. Она была такая добрая, бесконечно любящая и грустная.
— Мама… — Яков положил руки на плечи матери, положил осторожно, будто боялся сломать их. — И как это я мог тебя огорчать, мама? — сказал он прерывистым шепотом. Резко вскинул голову, весь преобразился и совсем уже другим, ободряющим тоном произнес: — Ну, ничего, мама, теперь, кажется, все будет по-другому… — и шагнул в открытую дверь в сени.