Выйдя же на пенсию, Старшинов с ранней весны до поздней осени (как когда-то в литовской деревне Иодгальвей) стал жить в тверской деревне Лукино на берегу открытого им для себя под конец жизни озера Судомля. За несколько бутылок водки местный умелец сладил ему плоскодонку, на которой он бороздил озерные просторы со своей щуколовкой (удочкой, приспособленной для ловли щук на живца).
В эти последние его годы он, по словам домашних, перестал знать меру в своем увлечении рыбалкой. Вставал в четыре утра и уплывал на озеро. Возвращался часа в два-три пополудни, обедал, два-три часа спал и снова отправлялся на озеро. За сезон он вылавливал несколько сотен щук и обгорал на солнце так, что открытыми частями тела — лицом и руками — напоминал негра преклонных годов, выучившего русский. Привозимый улов раздавал местным бабушкам; а у соседской кошки выработался условный рефлекс — встречать его на мостках, куда причаливалась лодка, в ожидании своей доли добычи.
Не обходилась его деревенская жизнь и без крестьянских забот. Так, весной 1992 года, когда свобода в очередной раз, следуя пророчеству Велимира Хлебникова, пришла «нагая» и старшее поколение россиян всерьез опасалось возвращения голодных времен, Старшиновы засадили весь огород картошкой, выращивать которую оставили главу семейства. Вскоре, как рассказывала Эмма Антоновна, Николай Константинович позвонил ей в Москву с требованием выслать подмогу, поскольку сам с прополкой такого количества грядок уже не справлялся.
Завершилась фермерская карьера Старшинова курьезным случаем с выпалыванием фасоли, которую Рута, осваивающая азы сельскохозяйственной науки, посадила по картофелю. После этого от крестьянской повинности его освободили, и он с удовольствием вернулся к своим удочкам и «Ундервуду», который непременно возил с собой из Москвы в деревню и обратно.
В эти годы он продолжал работать над литературными воспоминаниями, наконец-то сел за «Записки сержанта», написать которые собирался много лет, да все времени не хватало. Не переставал он следить и за литературным процессом, который в то смутное время хотя и впал в кому, но периодически подавал признаки жизни.
Один из таких всплесков литературной жизни в виде роскошно изданной антологии русской поэзии «Строфы века» (1995), составленной Евгением Евтушенко, настолько возмутил Старшинова предвзятостью отбора имен и произведений, оплевывающих Россию, — в духе перестроечного нигилизма, что он откликнулся на это событие статьей «Фальсификация русской поэзии», где обвинил составителя в русофобии, и дополнил ее эпиграммой:
Зато много добрых слов написал Старшинов о своем новом земляке скульпторе Николае Андреевиче Силисе (тоже полулатыше, причем в прямом смысле слова, по отцу), который большую часть года проживал на берегу того же озера Судомля в расположенной рядом с Лукино деревне Глебцево. Поводом для этого стало не столько творчество известного скульптора, сколько его деятельность «местного значения», но гражданственного масштаба: на свои деньги тот покрыл крышу якобы охраняемого государством Троицкого собора, чтобы спасти от окончательного разрушения его фрески, восстановил регулирующую уровень озера плотину и — словом! — спас несколько реликтовых сосен. Последний эпизод заслуживает цитирования, поскольку возвращает веру в человечность людей:
«На озере Судомля есть исключительный по красоте уголок, называется он Вересковый Носок. Верес (можжевельник) уж вытравлен кислотными дождями. Но сохранилось здесь пять огромных реликтовых сосен.
Это место давно облюбовали туристы и рыболовы. И ведут они себя здесь по-дикарски, хотя и приезжают сюда на современных автомобилях и мотоциклах. Круглосуточно жгут костры, вырубают для них молодую поросль. Добрались и до сосен. Отщипывают от самой большой из них кору и смолистую древесину.
Чтобы спасти деревья, Николай Андреевич купил металлическую сетку и обмотал ею бронзовые стволы сосен. Но через три дня сетку эту похитили, видимо, для крольчатников или курятников.
Уже совсем отчаявшись спасти деревья, Силис покрасил серой краской пораненное место ствола и написал на нем: «Не губите!».
Прошло три года. Сосен с тех пор больше никто не трогал…»
Лично у меня слезы на глазах наворачиваются от этого «не губите!».
А у Старшинова наворачивались на глазах слезы, когда он смотрел на беспробудное пьянство своих, уже можно сказать, односельчан. В очерках того периода он с горечью пишет о том, что в этих дивных местах, богатых дичью, рыбой, ягодами, грибами, где, казалось бы, живи и радуйся, жизнь местного населения сводится к не приносящему достатка изнурительному крестьянскому труду и водке, которая здесь и цель (похмелиться), и средство (платеж). Но больше всего его угнетало то, что мужики даже песен не поют, когда напиваются.
Вот ведь как бывает: сам немало подруживший с зеленым змием, в последние годы жизни Старшинов стал апологетом трезвости. И это не поза «завязавшего» и не старческая причуда — просто до этих пор он не встречался с таким повальным и безысходным пьянством, какое захлестнуло русскую глубинку в постперестроечный период. Не случайно самое последнее из написанных им стихотворений именно об этом:
В сущности, это всем нам, Иванушкам, последнее предупреждение…
А в начале августа 1997 года была его последняя рыбалка. Когда он вытаскивал в лодку щуку, с ним случился инсульт. Тело парализовало, но, слава Богу, в какой-то степени сохранилась речь, и он смог окликнуть проплывавших мимо рыбаков.
Потом была больница в Вышнем Волочке, где приехавшим навестить его друзьям он как истинный рыбак все пытался показать руками, какой большой оказалась его последняя щука.
Потом был госпиталь ветеранов в Медведкове, где он услышал впервые прозвучавшую по радио песню «Лодочка» («Все твердят, что ты хорошая»). Песню эту написал на его стихи композитор Анатолий Шамардин, он же и исполнил ее в программе «Москва и москвичи», «пробившись» в эфир ради своего соавтора и старшего друга. В воспоминаниях он пишет, что, слушая песню, Николай Константинович, несмотря на мучившие его боли, был счастлив. И я думаю, что это не преувеличение, к которым обычно склонны авторы, говоря о собственных произведениях.