Старшинов

Он лодку вел протокою,
Заросшею осокою.
По озеру Судомля,
Что плещется у дома.

И рано-рано утречком
Закидывал он удочку.
Поэт он был немалый,
Да и рыбак бывалый.

Чуть свет переступал порог,
Чтоб видеть над водой парок.
Теченье, мысли так тихи…
Клевали рыба и стихи.

И хоть совсем не русый,
Мужик насквозь он русский.
И то навзрыд, то как огонь,
В руках его жила гармонь.

Навек его пленили
Любовь и грусть России.
И строки с нежной силой
Ей отдавал, красивой.

А позвала набатом,
И он ушел солдатом.
С тех пор застыли колкие
Шрапнели в нем осколки.

Прихрамывал, но ходкой
Была его походка.
Порывист, как мальчишка,
А семьдесят уж с лишком.

Он смолоду буянил,
Подвыпив в ресторане.
Такого песняка давал,
А после сам и завязал.

И, невеликий ростом,
Простой был, да непрост он.
И, не скупясь, душою
Одаривал большою.

И год за годом снова
Учил таланты слову.
Не оскудеть поэтами
Родной земле поэтому.

Как горько — став уже седым,
Отчизны вновь увидел дым.
Продажна и разнузданна,
Была им Русь не узнана.

И словно ранил в спину нож,
Когда совсем его не ждешь.
И ныла непрестанно
В душе и сердце рана.

Рыбачил он, как понял вдруг,
Что с ним удар — ни ног, ни рук
Уж нет. Но щуку, что поймал,
 Он телом в лодке удержал.

Полгода он, бездвижный, угасал,
Но все ж успел — и книгу дописал.
Так, до последнего боец,
С бедой сражался мой отец.

И память поплыла по водам синим…
Прощается ветла, осот, осинник.
Он в лодочке — ныряет поплавок.
И вот последний, в никуда, рывок.

Колюша, Колюня, Колюшка,
Он рос озорной, как частушка,
В семье, по-крестьянски большой,
Поскребыш, сыночек меньшой.

РЕБЯТА, БЕРЕГИТЕ ЛЕС!

Это были последние слова умирающего поэта, обращенные к пришедшим навестить его друзьям. По сути, это его духовное завещание, обращенное ко всем нам. Завещание, которое подтверждено его творчеством. И конечно, понимать его следует шире, чем заботу только о лесе. Речь идет о живой природе вообще.

Уже в 1946-м послевоенном году, когда страна восстанавливала разрушенные города и партия в приказном порядке настраивала писателей на воспевание мирного строительства, Старшинов пишет стихотворение «Муравьи», в котором вандалом объявляется не враг или чуждая идеология (что в контексте времени было бы логично), но человечество в целом:

Над головой дожди звенели,
В лесу терялись колеи.
И вот в тени косматой ели
Закопошились муравьи.

Они спешат своей тропою
И подбирают на пути
Былинку,
Высохшую хвою
И все, что в силах унести.

Торжественно, благоговейно
Тащили в кучу этот хлам.
И вот воздвигли муравейник,
Как люди воздвигают храм.

Он встал незыблемой скалою
На муравьиные века…

А ты сровнял его с землею
Одним ударом каблука.

Удар каблука — может быть, даже случайный, уничтожающий целый мир, со своим храмом, со своими «муравьиными» веками… А ведь еще совсем недавно и автор, и муравей были равны перед «ударом каблука» в виде снаряда или мины, деля один окоп:

В бруствере ход муравей-землекоп
Вырыл себе для жилья…
Видишь, сегодня и ты в свой окоп
Юность зарылась моя.

(«В бруствере ход муравей-землекоп…», 1943)

Теперь трудно сказать, чей «удар каблука» явился толчком к написанию стихотворения — самого ли автора или кого-то, кто находился в лесу рядом с ним, а может, поводом послужил уже разрушенный кем-то муравейник. Да это в данном случае и не важно. Кто бы ни был прототипом разрушителя муравьиного храма (а шире — храма природы), героем, вернее, антигероем стихотворения стал царь природы — человек. Старшинов осуждает человека (в том числе и себя), который «проходит как хозяин по широкой Родине своей» (М. Исаковский), не смотря при этом под ноги. Осуждает не декларативно, а просто констатирует факт совершения явно неблаговидного поступка.

Есть в литературоведении такое понятие — «основной эмоциональный тон». Оно введено в обиход Б. Корманом в монографии «Лирика Н. А. Некрасова»: «Подобно тому, как в отдельном лирическом стихотворении есть единство настроения, за которым стоит известная мысль, так в совокупности лирических стихотворений поэта есть более высокое «сквозное» единство эмоционального тона, за которым стоит известное миросозерцание. Поэтому в ходе анализа лирики поэта необходимо определить основной эмоциональный тон и стоящее за ним отношение к действительности».

Основной эмоциональный тон самого Н. А. Некрасова Б. Корман определил так: «В эмоциональном тоне лирики Некрасова соединились чувство всеобнимающей любви к людям труда и постоянное ощущение своей вины перед ними…»

Так вот, если в данном определении людей труда заменить на живую природу, то оно идеально подойдет к лирике Старшинова. (Конечно, и к людям труда он относился с любовью, но чувства вины перед ними не испытывал, будучи сам великим тружеником.)

Эта совпадающая главная нота в эмоциональных тонах двух поэтов — чувство вины перед слабым из-за невозможности его защитить, — вероятно, определила и тот факт, что именно лирику Н. А. Некрасова Старшинов считал эталоном гражданственности и пропагандировал в течение всей своей творческой и общественной деятельности.

Впрочем, не думаю, что высказанная им в стихотворении «Муравьи» мысль о бесправии природы перед человеком тогда (в 1946-м) отражала осознанную позицию поэта. Ведь в первой его книге, вышедшей в 1951 году, было немало стихов, наполненных пафосом обуздания природы вполне в духе времени. Таких, например:

На сотни верст разбужено пространство:
и Днепр, и Волга, и Амударья
зажгут огни своих электростанций…
Как ты могуча,
родина моя!

(«Родина»)

А вот такого стихотворения, как «Муравьи», в котором вчерашний сержант «силой гениального чутья» угадал основную проблему современности, в ней не было. Да и быть по тем временам не могло. По прошествии времени Старшинов отошел от создания идеологически заряженных опусов на тему покорения природы и начал писать на тему ее защиты не только осознанно, но и публицистически заостренно: