По подсчетам, проведенным уже в октябре Госпланом, из восемнадцати миллионов тонн сжатого в полях хлеба в «закрома Родины» попало лишь около девяти миллионов, даже меньше. Больше трех миллионов оказалось непригодным для употребления, два миллиона разошлись по крестьянским амбарам — а четыре просто «испарились».
Лаврентий Павлович не удержался и приехал (точнее, прилетел) к Вере на завод в далеком сибирском городке, названном без затей «Лесогорском»:
— Старуха, ты оказалась права, на Украине половину зерна сгноили, а половину разворовали. Что делать-то будем? Ведь четыре миллиона тонн в землю закопали! И так по всей Украине…
— Ничего не будем делать. Сейчас у нас что, октябрь? Все зерно, что по ямам прикопано, уже полностью грибком поражено и стало ядовитым. Его даже скоту скармиливать нельзя, и даже на спирт перегонять, поскольку отрава получится.
— А какое-нибудь противоядие ты придумать не сможешь?
— Я много лет над этим думала, искала везде… Нет от темулина противоядий, вообще нет. Я, правда, индикатор для него разработала, Лена Нарышкина его сможет сделать… там много не требуется. Вот, смотрите: пять капель на столовую ложку воды, затем опускаем зерна — это как раз плевел, но на пшенице будет даже лучше видно. Ждем примерно минуту: зерна позеленели. Если еще подождать минут десять, то и раствор зеленым станет — но и так все ясно. Вот такой зеленый цвет означает, что пара столовых ложек зерна человека отправит на тот свет. Можете с собаками людей отправить, пусть мужикам покажут и скажут, что им самим решать: сдохнуть или нет. А отбирать это зерно уже не надо… разве что детей у тех, кто в ямах зерно спрятал, отбирать и в детские дома отправлять: так хоть дети выживут.
— А что-то поумнее предложить не хочешь?
— Не могу. Хотела бы — но нет, селюков не переубедить. А вот с кулаками… это же с их подначек мужики весной поля не перепахивали, с плевелом не боролись: кулакам сейчас самая пожива, ведь хлеб на рынке очень недешевым стал. Кстати, я подозреваю, что кулаки сейчас и на городских рынках ворованным зерном торгуют — но пусть этим займутся специально обученные люди.
— Иосиф Виссарионович мне поручил этим заниматься.
— Вам? Так пользуйтесь моментом, увеличьте вдвое-втрое численность отрядов охраны… хуже уже не будет, а лишняя охрана всегда пригодится.
— А деньги… у тебя какие-то еще мысли по поводу внешней торговли появились?
— Лаврентий Павлович, я сейчас работаю на бумажной фабрике — и пока работу не закончу, думать о каких-то заграничных сделках просто не стану.
— Да, а я в связи с этим вот что спросить хотел: бельгийцы теперь за уран хотят уже двенадцать тысяч крон за тонну…
— А мы его много уже запасли?
— Почти пять тысяч тонн. Может хватит?
— Я скажу это слово после того, как у нас будет двадцать тысяч тонн… или цена поднимется свыше пяти тысяч долларов за тонну.
— Но зачем он нам, ты пока не скажешь.
— Угадали.
— Тогда скажи: когда ты покажешь что-то на полигоне в Капустином Яру?
— Весной. Точнее сейчас просто не скажу.
— То есть зря я к тебе летел… ладно, полечу обратно. Да, этот твой авиатор здорово германскую машину доработал: скорость чуть не вдвое выросла и дальность наполовину.
— Да? И давно он машину закончил?
— Недели две назад. Теперь, правда, обратно просится, но я пока его попридержал: вдруг Марта тебе еще самолет подарит?
— Так… вы сейчас в Москву? Я лечу с вами, как раз с Мясищевым о будущей работе поговорю и… и самолет свой заберу. Он мне нужен!
— А мне тоже нужен.
— Но самолет-то мой! А вам он новый сделает…
— Придется опять у немцев покупать?
— Открою вам страшную тайну, только вы уж никому не говорите: в этом самолете немецкого лишь часы на приборной панели и кресла в салоне. Но кресла я и получше сделать сумею, а часы… вот кто бы в СССР научился часы нормальные делать?
Глава 18
«Бельгийский» бумажный завод в Лесогорске изначально был очень даже немаленьким: по проекту он должен был ежегодно выдавать триста тысяч тонн крафт-бумаги. То есть не «вот прям сразу» триста тысяч тонн, первая бумажная линия начала ее производить в объемах около тридцати тысяч — но вот «в обозримой перспективе»… Однако «целлюлозная» часть завода этой самой небеленой целлюлозы уже давала вдвое больше, и там еще даже линию до конца не отладили — так что Вера надеялась, что к следующему лету этой самой целлюлозы будет получаться по сто тысяч тонн в год. Из которых семьдесят тысяч было пока вроде как девать некуда.