— Я спрашиваю про инструменты старых мастеров, — несколько растерянно решил уточнить Евгений Францевич.
— И я про них говорю. У меня дома сейчас есть два альта Амати, две скрипки и один альт Гварнери и шесть скрипок Страдивари. Еще виолончель Гварнери и… одна виолончель вроде как Амати, но без сертификата. Да, и ваших две скрипки у меня тоже есть, но их я берегу на черный день.
— Вы… вы… а откуда у вас все эти инструменты?
— Есть у меня подруга, которая знает, что я люблю на скрипке иногда поиграть, вот она везде, где дотянуться может, мне старые скрипки и покупает. Я, конечно, ей за инструменты деньги отдаю, но пока они не очень-то и дорогие: за самую дорогую скрипку я отдала хорошо если шесть тысяч фунтов британских. Правда, сама эта подруга вряд ли отличит скрипку от бубна, и покупает довольно много инструментов… не очень хороших, но дареному коню в зубы не смотрят, а деньги там вообще смешные. Зато московская областная музыкальная школа полностью старыми итальянцами и французами обеспечена — хотя я и думаю, что там чуть ли не половина — подделки. Но мне-то плевать, главное, чтобы звук был хороший. Так вот, у тугнайских скрипок он идеальный, а чтобы в этом убедиться, мы сейчас с вами сходим ко мне и вы сами сравните. А заодно… у меня еще один альт есть Амати, но поврежденный, вы не согласились бы его взять на реставрацию?
— Поврежденный Амати… а далеко идти?
— Тут минут пятнадцать неспешным шагом. Ну что, пошли?
По пути Евгений Францевич почти все время молчал, но в конце концов не удержался:
— Девушка, а вы кто?
— Я — Вера Синицкая, химик. Как раз разными пластмассами и занимаюсь. А раз получилась у меня пластмасса… композит, у которого резонансные свойства гораздо лучше, чем у резонансной ели, то глупо было бы не воспользоваться. Скрипки-то народу нужны, и нужны именно хорошие скрипки. Правда, черные скрипки получаются довольно дорогими, но можно же и простые, деревянные делать. Там, в Тугнайске, собралось — так уж получилось — за сотню скрипичных мастеров, и те же половинки, которые для детей продаются по двадцать пять рублей, они делают не хуже ваших оркестровых. Хотя бы потому, что старшим мастером там ваш ученик, Морозов, и половинки эти он делает именно по вашей конструкции. С поправкой на местное дерево, конечно, но детей на таких учить уже не стыдно… вот мы и пришли. Вы сами инструмент попробуете или я вам что-то сыграю?
На обратном пути скрипичный мастер, глядя на дорогу, тихо поинтересовался:
— Вы, наверное, считаете, что мы теперь не нужны?
— Не считаю. Да, черные скрипки звучат очень хорошо, их даже на уровне точнейших приборов по звуку не отличить от итальянских прототипов. Но звучат-то они абсолютно одинаково, а скрипки, руками сделанные, каждая звучит по-своему — и в оркестре это очень важно. На заводе сейчас делают шесть вариантов Страдивари, три Гварнери и две Амати. Ну, еще Отто два или три варианта — и всё. Для школьного оркестра этого достаточно, но… да что я вам объясняю, вы и сами лучше меня всё понимаете.
— Ну, наверное вы здесь правы…
— Конечно права. А вам, настоящим мастерам, теперь просто не нужно гнать ширпотреб. Вы теперь можете сосредоточиться на изготовлении по-настоящему уникальных инструментов. И когда-то очередной мальчишка, покупающий себе скрипку в магазине, будет выбирать, что ему больше подходит: Гварнери-семь или Витачек-двадцать пять. Сразу не обещаю, но две ваших скрипки я уже подобрала для тиражирования в пластике. На первый взгляд, конечно, так себе идея — но теперь музыканты становятся знаменитыми, когда их произведения массово на пластинках выпускаются. Так почему бы и лучшие инструменты подобным же образом не тиражировать? С гарантией, что получится не хуже оригинала…
Лаврентий Павлович работой был загружен более чем изрядно, и на досужие разговоры у него времени просто не оставалось. Почти не оставалось, но, чтобы просто не помереть от переутомления, любой человек должен время от времени отдыхать. И первый раз по-настоящему отдохнуть у него получилось лишь пятнадцатого сентября, когда Иосиф Виссарионович, на очередном совещании внимательно посмотрев на осунувшихся соратников, пригласил всех отправиться на рыбалку «куда подальше».
Подальше — это оказалось неподалеку от Звенигорода, и там, сидя на берегу речки, Лаврентий Павлович, сам с удочкой сидеть не особо любивший, подошел к безмятежно валяющемуся на травке Станиславу Густавовичу. То есть тот вообще-то не на травке валялся, а на постеленном на траву хитром пластмассовом матрасике, которые на одном из заводов химпрома начали производить для армии — но главное заключалось не «на травке», а в «валялся». То есть ничего не делал, и Лаврентий Павлович решил его от такого бесцельного времяпрепровождения отвлечь:
— Станислав Густавович, можно мне один вопросик вам задать? Не то, чтобы по работе, но мне очень хочется понимать, когда человек на работе работу делает, а когда занимается очковтирательством и впустую народные денежки транжирит.
— Слушаю…
— Тут Старуха много раз говорила про какие-то ненастоящие деньги, но я просто понять не могу, почему какие-то деньги у нее ненастоящие и чем они от настоящих-то отличаются.
— Это все понять просто, только вам раньше это не нужно было: ваша-то контора деньги только тратит. Правильно, кстати, делает, работа ваша на стабильности экономики очень сильно сказывается — но вот про деньги, откуда они берутся и как и почему тратятся, вам, думаю, вообще неинтересно было знать.
— Было — а теперь стало интересно. Что за деньги такие ненастоящие у Старухи?
— Ученый отличается от простого человека тем, что в своей науке он начинает с установления определенной и всем понятной терминологии. Всем понятной из числа тех, кто этой же наукой и занимается. Вера Андреевна — а речь, как я понимаю, о ней идет — экономикой не занималась, и терминологию нашу она, соответственно, не изучала…
Лаврентий Павлович начал было закипать, но вспомнил предостережение Иосифа Виссарионовича и постарался упокоиться.
— Ну так она для той части экономики, которая её касалась, придумала свою терминологию. Придумала, но так как в ее окружении все больше химики, а не экономисты, то ее термины экономистам уже непонятны, и в разговорах с другими людьми она старается эти свои термины как-то перевести на общечеловеческий. Сама она называет такие деньги «виртуальными», то есть в реальности как бы не существующими. Хотя, пожалуй, ее название больше соответствует реальному положению вещей, я уже подумываю о том, чтобы именно её термин в экономическую науку внедрить. А мы это называем — и теперь я уже понимаю, что неправильно называем, потому что такое слово в заблуждение вводит — деньгами безналичными.
Струмилин замолчал, и Лаврентий Павлович принялся разглядывать безмятежную физиономию «любимого экономиста Сталина» — но поняв, что продолжения без «направляющего импульса» не последует, решил уточнить:
— Вы считаете, что таким образом мне всё объяснили? Насколько я понимаю, безналичные деньги — это которые переводятся, скажем, через сберкассу, через банк или по почте…
— А я и сказал, что такое название в заблуждение людей вводит.
— Это прекрасно, но вы меня из этого заблуждения выведите! Не хочу в заблуждении сидеть, надоело уже!
— Что? А… вы хотите, чтобы я рассказал, как работает двухконтурная система… Вера Андреевна ее уже довела до предела совершенства, введя третий контур. Я, конечно, не уверен, что она это осознанно проделала, но… судя по тому, как ловко она раздевает буржуев, в ней пропал великолепный экономист.
— Почему пропал? Она ведь и на самом деле, как вы говорите, буржуев раздевает. Причем буржуи эти даже рады этому. Но вот понять, как она это делает… а еще она постоянно говорит, что Гитлер создал идеальную финансово-экономическую систему, а чем она идеальна и почему при этом Гитлер сам себя в ловушку загнал… Мне было бы очень интересно понять, что она имеет в виду. А вы же, по крайней мере по словам Иосифа Виссарионовича, с этим уже разобрались, так дайте и мне разобраться!
— Разобраться? — Станислав Густавович поднялся с коврика, сел, оглядел окрестности. — Эти, я гляжу, еще минимум полчаса будут на поплавки пялиться в тщетной надежде, что какая-то спятившая рыба позарится на их червяков. Так что, думаю, объяснить я вам всё успею.