— Конечно. Например, дочь Уиверов, — сказал Питер.
— Здорово! Мам, я могу поехать вместо тебя. Отвезу туда отца, а домой он вернется на такси. И не попадет в суд за вождение в нетрезвом виде.
— Видно, у тебя совсем плохо с девушками, если ты считаешь здешний «Гольф-клуб» подходящим местом для знакомств, — заметила Мюриэль.
— В Кейпл-Мерерид со многим плохо, — кивнул Уильям. — Правда, со скукой там все в порядке. Этого добра там хоть залейся.
Почти сразу после половины седьмого Питер устроился на пассажирском сиденье «ауди». Он чувствовал себя как перед экзаменом — давно забытое ощущение. Уильям, серьезный, с темными, уже редеющими на висках волосами и в довольно уродливом галстуке, которым его снабдил отец, сел за руль. Питер любил сына, по крайней мере был привязан к нему больше, чем к кому-либо, но всегда робел, оставаясь с Уильямом наедине: не знал, о чем с ним говорить, чтобы не наскучить. Впрочем, проблема была бы куда серьезнее, будь у него возможность видеться с Уильямом чаще или дольше. Ладно, сегодня не стоит тревожиться по этому поводу.
Уильям завел мотор.
— Ремень безопасности, па.
— Прости, забыл.
— Похоже, ты бы вообще не пристегивался, если бы можно было. Пап, ты в курсе, что сильно растолстел? Что ты сейчас толще, чем когда-либо? По-настоящему толстый? Конечно, в курсе, это трудно не заметить. И в чем причина, в выпивке? Кстати, я тебя не виню.
— В спиртном, а еще — в еде. И не обманывайся на мой счет, не суди по тому, что я съел за обедом. Я прекрасно держусь весь день, просто великолепно: листок салата здесь, половинка сардины там, а кончается тем, что сижу на заднице перед телевизором, передачи закончились, и я сметаю все подряд. В основном пирожные. Профитроли. Трубочки. Что угодно, лишь бы с кремом, джемом или шоколадом. А еще кексы: генуэзский кекс, фруктовый кекс с миндалем. Тминный кекс со стаканчиком мальвазии. Будто какая-нибудь викторианская дамочка, только в час ночи.
— Вряд ли ты голоден в это время.
— Ну, отчасти это из-за того, что я бросил курить. Прошло уже четыре года, а у меня до сих пор возникает чувство: как, неужели на сегодня все? И тогда начинаешь есть. Но это только отчасти. Существует и другая причина, не знаю, как лучше объяснить. Наверное, я просто боюсь. Надеюсь, ты не решишь, что я изображаю из себя мученика.
Сын ничего не сказал в ответ, и Питер продолжил:
— В моем возрасте уже понимаешь, что существует много вещей, которых стоит бояться.
— И не только в твоем, — сказал Уильям. — Да, я тут недавно прочитал у одного типа, кстати, тоже валлийца, что углеводы оказывают успокаивающее действие. Так что все понятно. И еще, папа, у тебя все в порядке? Не сердись, что спрашиваю, просто ты неважно выглядишь, я сразу заметил. Что-нибудь случилось? Если да, то глупо скрывать.
Питер рассказал; правда, только о физическом самочувствии, избегая любых, даже самых туманных, намеков на Мюриэль. Закончив, он почувствовал себя лучше, но ненамного: ему пришлось выслушать собственные слова как будто со стороны, и они звучали довольно пугающе. Минуты две отец с сыном ехали молча, а потом Уильям спросил:
— Мама по-прежнему ездит в Лондон по своим делам?
— О да, как ненормальная. Примерно раз в два месяца. Собственно, сейчас опять собирается.
— Отлично, тогда позвони мне, когда она уедет, мы с тобой пообедаем вместе или еще что-нибудь, на твое усмотрение. Обязательно позвони, когда мама будет в Лондоне.
— Договорились.
— Или можешь приехать ко мне. Ты же никогда у меня не был? Правда, смотреть там особо нечего. Берлога, которую я снимаю на пару с одним коллегой. Бывший шахтерский коттедж, на самом деле довольно милый, с небольшим садиком сзади. И знаешь, что я тебе скажу? Мы живем в этом доме без малого два года и ни разу там даже лопатой не махнули. Забавно, да?
Питер вошел в «Гольф-клуб» через боковой вход с парковки и очутился в большом старомодном зале, где устраивали приемы для не состоящих в клубе. Рианнон стояла в противоположном углу и увидела Питера еще до того, как он ее заметил. Она улыбнулась ему с неожиданной искренней радостью и поспешила навстречу. Питер вдруг понял, что боялся не узнать Рианнон после стольких лет, но едва она оказалась в пределах видимости его очков (Питер по инерции их почти не снимал, хотя они предназначались только для чтения), как он увидел, что ее лицо совсем не изменилось — ну, может, появилось несколько морщинок, и, конечно, она слегка подкрасила волосы. Глаза были все те же. На поцелуй Питер даже не надеялся, и все же Рианнон его поцеловала.
— Познакомься, это Уильям, — произнес он машинально. — Мой сын.
Еще он понял, что Уильям не спрашивал ни о ней, ни об Алуне, хотя возможность была. Должно быть, сын все знает, по крайней мере что-то слышал.
— Привет, Уильям. Розмари где-то в зале.
Голос у нее тоже не изменился, это Питер заметил еще по телефону. Он что-то ответил, она спросила про Мюриэль. Несколько минут они разговаривали втроем, выпили, потом к ним присоединилась Розмари. Питер почти не участвовал в беседе: он исподтишка разглядывал Рианнон и слушал ее голос, не следя за тем, что она говорит. Порой он спрашивал себя, чего хочет достичь (или, возможно, избежать) сегодня вечером, и не находил ответа. Вопрос стал еще острее, когда Уильям увел Розмари, однако тут подошел Алун и поприветствовал Питера в своей обычной преувеличенно дружелюбной манере. Он выглядел до противного здоровым и бодрым: волосы еще белее прежнего, новый перламутрово-серый костюм из какой-то новомодной ткани, розовая гвоздика в петлице. Алун чем-то напоминал актера средней руки, и Питер невольно задумался, случайно это сходство или нет. Впрочем, надо признать, комичность придавала Алуну некое обаяние, которого сам Питер был начисто лишен.
— Тебе крупно повезло, — весело объявил Алун, — или, как не преминули бы сказать некоторые, крупно не повезло: ты видишь меня в состоянии эйфории. И, заметь, никаких искусственных стимуляторов, только факты. Два факта. Сегодня я получил заказ на семь получасовых телепередач — название еще согласовывается, но что-то об Уэльсе. А второе, Питер, и это намного важнее, я написал стихотворение, вернее, набросал черновик. Впервые за долгое время. Пока не знаю, удачное или нет, главное, что я его написал, что еще могу сочинять. Потрясающее чувство! Как будто вдруг понимаешь, что еще можешь…
Алун замолчал внезапно и, казалось, бесповоротно. Несколько секунд он смотрел в пол, затем победно вскинул голову:
— Петь в хоре, да, петь в хоре! Тебе кажется, что ты уже… э-э…
Последовала еще одна пауза, правда, теперь гораздо короче.
— Забыл мелодию, забыл свою партию, но, оказывается, что все еще помнишь, ничего не исчезло. Очень… Ага, вот и вы, старые греховодники!
В очередном приступе энтузиазма Алун повернулся к Чарли и Софи, Гарту, Шан Смит и Дороти Морган, не делая исключения даже для Дороти — вот уж и впрямь эйфория! После приветственных возгласов и объятий Дороти увела Рианнон к угрюмой старухе, похожей на отставного вышибалу в женском платье и коротком седом парике. Чья-то мамаша, догадался Питер; ему всегда приходилось напоминать себе, что у многих людей матери еще живы.
Гарт, как всегда в твиде, восхвалял костюм Алуна:
— О, какой шикарный наряд, юноша! Просто замечательный! Должно быть, и обошелся в целое состояние! — Он отогнул лацкан пиджака. — Хотя небось он у тебя в налоговой декларации записан как «средства производства», ты же в нем по телевизору выступаешь.
— Вполне может быть. Этим занимается мой бухгалтер. Как бы то ни было…
— А знаете, сколько времени я ношу костюм, который на мне? — мрачно и вызывающе спросил Гарт у всех. — Тридцать семь лет. Видите, у меня хватает мозгов заботиться о фигуре. Не то что у некоторых. Конечно, Алун, ты не запустил себя, как эти двое, согласен, но все-таки чуток обрюзг. Вот здесь… — Он похлопал себя под подбородком. — И здесь, и…
— Ничего не могу поделать с твоим жутким складом ума, Гарт, — перебил Алун, улыбаясь еще шире, чем раньше. — И с твоей неспособностью замечать кого-либо, кроме себя… — Его начал разбирать смех. — Но когда ты, паршивый лекаришка из коровника, начинаешь похваляться своим моральным превосходством, — тут он затрясся от хохота, — я по крайней мере могу попросить тебя заткнуть свою болтливую пасть, пока я не запихал твои безупречные вставные зубы тебе в глотку.