— Она поинтересовалась, можно ли ей прийти, и…
— Что ты ответила?
— Почему бы и нет? Чем больше людей, тем веселее. — Софи посмотрела на Дороти. — Верно?
— Это точно! Не могу не согласиться.
— Наверное, хочет рассказать о замечательном катании на машине.
Они уже обсудили свидание Малькольма с Рианнон раньше.
— Вполне возможно. Должна сказать, наша Рианнон не теряется. Вряд ли она толком отошла от пьянки с моим благоверным.
На этот раз молчание длилось чуть дольше.
— Знаешь, Мюриэль, я всегда удивляюсь, что вы с Питером полностью сходитесь во взглядах на Уэльс. Просто фантастика!
— Как сказать… На самом деле мы не так единодушны, как ты думаешь. Можно долго соглашаться друг с другом по какому-нибудь вопросу, а потом в один прекрасный день из-за него же погрызться. Проще простого.
Мюриэль взяла едва начатую бутылку «корво бьянко», слегка задев неоткрытую жестянку «лавербреда»[37] (сделанного в Девоншире), и щедро наполнила свой стакан. Софи от вина отказалась.
— Конечно, мои выпады не более чем шутка. Небольшая шалость в дружеской компании, — произнесла Мюриэль и усмехнулась, словно спрашивая: «Где же твое чувство юмора?» Она всегда так отвечала, когда ее собеседник валлиец обижался, что его назвали лжецом, жуликом, тупицей, задирой, лицемером, подхалимом, снобом, насильником над собственными сестрами и что там еще приходило ей в голову. — Да, мне еще ждать и ждать официального приглашения в «Антиваллийское братство» Питера Томаса, и не только из-за того, что туда принимают только мужчин, тем более что, насколько я знаю, председатель готов снять это ограничение. Нет, потребуется…
— Мюриэль, есть еще одна причина, по которой ты не подходишь, — перебила ее Софи с лучезарной улыбкой. — Туда могут вступить только урожденные валлийцы. Не может быть, чтобы Питер тебе не сказал. Помню, он как-то распространялся на эту тему после рождественского ужина у Дороти. И его требования звучали весьма категорично. Он сказал, что половина неваллийской крови — уже слишком много.
Услышав свое имя, Дороти второй раз за десять минут подняла голову — сработал рефлекс. Оживленный разговор затих, и этот факт каким-то образом тоже проник в ее нервную систему. Взгляд за очками в черной оправе сфокусировался. С величавой неторопливостью Дороти набрала в легкие воздуха. Остальные двое судорожно придумывали, как заткнуть ей рот, но это было все равно что заводить мотоцикл на пути атакующего слона.
— Вы, конечно, знаете, что Рождество в Новой Зеландии отмечают точно так же, как здесь, — начала Дороти, демонстрируя замечательное чувство последовательности. — Жареная индейка, пудинг с изюмом и сладкие пирожки посреди антиподальной зимы. — Она произнесла предпоследнее слово правильно, впрочем, как и все остальные. Пока Дороти могла ворочать языком, она говорила связно и отчетливо. — Я имею в виду лета. Представьте себе жареную индейку и горячие сладкие пирожки в июле. У Говарда и Анжелы есть друзья в Уонгануи, это на Северном острове…
— Пожалуй, я поищу Перси, — сказала Софи.
3
— Я просто хочу, чтобы мне объяснили, — сказал Малькольм. — Хотя бы намекнули, в чем дело.
— Ты самое ничтожное существо из всех, что только создавал Господь, — начал перечислять Алун. — Уму непостижимо, как можно выдержать тридцать три минуты брака с тобой, не говоря уже о тридцати трех годах. Ты не имеешь ни малейшего понятия, как доставить удовольствие женщине. — Похоже, Алун тщательно подбирал слова. — Ты не только не умеешь организовать семейный быт, но и невыносимо скучен как спутник жизни и никуда не годишься в постели. Правильно?
— В общих чертах. Да, я еще и отгородился.
— Что?
— Отгородился от нормальных людей и существую в своем жалком мирке дилетантской валлийскости, Средневековья и поэзии.
Малькольм осушил стакан.
— Поэзии? Тебе должно быть стыдно, такой большой мальчик! А еще какие у тебя недостатки?
— Больше не помню. И, как я уже говорил, хочу знать, в чем причина. Прежде мы не ругались и отношений не выясняли. Очень странно. Даже анахронично — она уже лет сто не разговаривала со мной в таком тоне.
— Хм. — Алун поджал губы, поморгал и уставился на стену, словно размышляя над некими чисто теоретическими предположениями. — А она никого не упоминала? Э-э… может, говорила о ком-то, кто мог бы…
— Нет. Я бы запомнил.
— Понятно. — На какой-то миг на лице Алуна мелькнуло чувство явного облегчения. — Тебя, должно быть, это немного успокоило.
Малькольм со вздохом кивнул. У него болела шея, и он несколько раздернул плечами.
— Меня другое беспокоит: я все пытаюсь понять, какая связь между скандалом и тем, как она налетела на тебя. Кстати, мне очень жаль, что это случилось.
— На меня?
— Вчера вечером в «Гольф-клубе». — Малькольм тоже моргнул.
— Да? О да, я думал: когда же мы заговорим о вчерашнем? Да уж, выдала она мне по первое число! А что она тебе рассказала?
— Ну, мне пришлось чуть ли не силой из нее вытягивать, но я не мог этого так оставить.
— Да, ты прав, конечно. И что же…
— Сказала, что устала, немного перебрала, была не в настроении, а еще — откровенно говоря, Алун, то есть я хочу сказать, что сейчас говорю откровенно, — она на тебя разозлилась… вернее, не разозлилась, а обиделась. Из-за какого-то лингвистического вопроса, который, должен признаться, я не совсем…
— О, я понял! Она выросла в Кейпл-Мерерид, где говорят по-валлийски, а я — нет. Откровенность за откровенность, Малькольм: Гвен считает, что я фальшивка, и даже еще хуже: впариваю Уэльс англичанам. Конечно, я ее раздражаю. Нет-нет, не надо… Не спорь, тем более мы сейчас не об этом. А что касается нашего разговора…
Алун наклонился к приятелю и произнес выразительно, но тихо:
— Не принимай все, что она сказала, всерьез. Однако ты прав: у вашего сегодняшнего скандала есть подоплека. Так, виски в гостиной. — Последнюю фразу он произнес специально, когда они с Малькольмом зашли на кухню, чтобы продолжить разговор там. — Хочешь, я еще налью? Давай, тебе сейчас полезно.
— Думаешь? Хорошо, только немного. Спасибо.
Алун встал и положил руку ему на плечо.
— Все нормально, дружище. Я тебе сейчас объясню. Знаю, тебе тяжело, но все будет хорошо.
Оставшись один, Малькольм вдруг почувствовал, что немного пьян — состояние, которого он не испытывал уже лет тридцать, почти столько, сколько они с Гвен женаты, и до тех пор пока в его жизни вновь не появился Алун. Малькольм по-прежнему ничего не понимал, но уже не терялся в догадках по поводу Гвен, а мысли о Рианнон отодвинул на задний план. Он никак не связывал обеих женщин и не думал, чтó каждая из них значит в его жизни. Все-таки хорошо, что Алун пришел его выслушать и, кажется, поможет во всем разобраться. Тем не менее в глубине души Малькольм ощущал какую-то тревогу, которая исчезала, когда он начинал искать ее причину, и возвращалась, стоило ему остановиться.
Из гостиной доносился приглушенный шум голосов, музыка звучала тихо, потом совсем замолкла, раза два Малькольм услышал смех Гарта. Раздался голос Алуна, он явно что-то рассказывал, затем — взрыв хохота. Нет, Алун бы не стал проезжаться на его счет, глупо даже думать об этом, решил Малькольм. Тут вошел сам Алун с двумя стаканами виски. Как всегда, он двигался легко и быстро.
С серьезным выражением лица, полный решимости помочь, Алун придвинул стул к столу, с которого Малькольм недавно убрал почти все объедки, оставленные Гвен после ужина (а также обеда, завтрака и перекусов). Сам Малькольм сидел выпрямившись и расправив плечи.
— Отлично, — произнес Алун командным голосом. — Есть только одно слово — ревность. Обычная старомодная ревность. А еще — зависть, которая ничем не лучше. Я недавно читал, что она еще опаснее для брака, чем ревность. У какого-то валлийского писателя, не помню у кого. Так вот, в твоей жизни случилось нечто хорошее, романтичное, а именно — Рианнон. А с бедняжкой Гвен ничего подобного не произошло, — продолжил он, строго глядя на Малькольма. — У тебя было ностальгическое свидание, ты вернулся счастливый и довольный, вот она тебя и наказала. Все просто. Не сердись не нее. С женщинами всегда так. Что-то вроде рефлекса.