— Пройдет, — ответил Оберон, по-прежнему не спуская глаз с Трой. — Ты знаешь, что делать, дорогая Сати.
— О да, я знаю, конечно! Но иногда так трудно прийти к свету. Все блуждаешь и блуждаешь в потемках.
— Терпение, дорогая Сати, и все получится.
Сидя на матраце, мисс Локк ухватила себя за щиколотки и, кряхтя от напряжения, придвинула свои молоткообразные пятки к внутренней стороне бедер.
— Мы говорим здесь о вещах, которые вам, наверное, незнакомы, — сказал мистер Оберон, обращаясь к Трой. — Или все же немного знакомы?
— Вот и я говорю, — с воодушевлением подхватила мисс Локк. — Разве она не из посвященных?
Оберон не обратил на нее внимания.
— Я хотел бы кое-что пояснить. Мы — мои гости и я — исповедуем истинный Образ Жизни. Возможно, атмосфера, которую мы создали здесь, в этом древнем замке, немного будоражит постороннего посетителя. Вы испытываете нечто подобное?
— Боюсь, — сказала Трой, — я отупела от долгого путешествия, бессонной ночи и беспокойства о мисс Трубоди.
— Я помогаю ей. И надеюсь, наш друг Баради тоже.
— Как? — изумилась Трой. — А я-то думала… Большое спасибо… А что… операция идет нормально?
Мистер Оберон улыбнулся, показав отличные зубы.
— Вот и опять я не совсем ясно выразился. Я был с ними, но не телесно, а духовно.
— А-а, — пробормотала Трой. — Извините.
— Особенно тесно я контактировал с вашей приятельницей. И это неудивительно, ибо когда душа усилием воли либо, как в данном случае, благодаря анестезии освобождается от тела, ей можно оказать значительную помощь. У нее чистая душа, ее следовало бы называть не мисс Преданная телом, а мисс Преданная душой[4]. — Он рассмеялся легким, почти беззвучным смехом, продемонстрировав розовую полость рта. — Но мы не должны презирать тело, — добавил он, подумав.
— О нет! Ни в коем случае! — прошептала его последовательница и принялась глубоко дышать, зажимая одну ноздрю и с хриплым шипением выпуская воздух через другую. Трой заподозрила, что у мисс Локк, возможно, не все дома.
Оберон скользнул взглядом в сторону. Его глаза были по-прежнему широко открыты и лишены всякого выражения. Он заметил спящего Рики.
Трой вскочила и, усиленно притворяясь, что ничего особенного не происходит, направилась к Рики. Позднее она говорила Аллейну, что ею двигал чисто животный инстинкт, вроде того, что движет кошкой, охраняющей своих котят. Она склонилась над сыном и сделала вид, что поправляет подушки. Голос Оберона произнес: «Прекрасное дитя», и Трой решила, что, как бы глупо это ни выглядело, она будет стоять между Рики и хозяином замка до тех пор, пока последний не отведет глаз. К счастью, Рики сам пошевелился и выпростал руку. Трой перевернула его набок, спиной к Оберону. «Мамочка?» — пробормотал Рики, «Да», — ответила Трой. Она держала сына за руку, пока тот снова не заснул.
Обернувшись, она взглянула поверх нелепой, тяжело пыхтевшей ученицы на фигуру человека, сидевшего на ярком солнце, и, несмотря на не отпускавшую тревогу, увидела в нем замечательный художественный объект. Одновременно ей почудилось, что она и Оберон окончательно признали друг в друге врагов.
Их безмолвное взаимное объяснение было прервано появлением других гостей Оберона: высокой девушки и хромого молодого человека, которых представили как Джинни Тейлор и Робина Херрингтона. Оба имени были знакомы Трой. Внешность девушки регулярно приносилась в жертву на алтарь шикарных журналов, а за молодым человеком давно укрепилась репутация беспутного сына известного пивовара, бывшего также рьяным покровителем искусств. Для Трой относительная нормальность новых знакомых явилась словно глотком свежего воздуха, и она была готова не обращать внимания на темные круги под глазами и некоторую нездоровую вялость молодых людей. Они вежливо поздоровались и уселись вдвоем на свободные качели, заслонив Рики от мистера Оберона. Трой вернулась на свое место.
Мистер Оберон завел пространно-неспешный рассказ о том, как он купил в Париже книгу, недавно обнаруженную рукопись из собрания Роже де Гарнье. Трой знала, что за эту книгу ему пришлось выложить безумную кучу денег, и, несмотря на отвращение к рассказчику, с жадностью выслушала его рассказ об иллюстрациях. Оберон перешел на другие темы: календарь Карла Ангулемского, индийское искусство и, наконец, современные художники — Руо, Пикассо и Андре Дерен. «Но конечно, Андре не авангардист, он откровенно подражает Рубенсу. Спросите Карбэри, если мне не верите».
Трой едва не подскочила на месте. Неужто он говорит о Карбэри Гленде, художнике, которого она отлично знала и который, увидев ее здесь, непременно набросится с пылкими приветствиями? Мистер Оберон больше не смотрел ни на нее, ни на кого другого, однако у Трой было ощущение, что он рассказывает специально для нее и рассказывает, надо отдать ему должное, хорошо. Далее последовало описание одной из работ Гленда. «Вчера он писал на сарацинской наблюдательной вышке. Его любимые переливы лимонно-желтого, сдобренные единственным ярко-красным мазком. Картина получилась очень цельной, ее эзотерический смысл очевиден. Прекрасная вещь». Несомненно, речь шла о Карбэри Гленде. Ну, конечно же, конечно, операция уже наверняка закончилась, но почему же тогда не приходит Аллейн и не увозит их отсюда? Трой пыталась припомнить, известно ли Карбэри Гленду, что она замужем за полицейским.