Говорили опять-таки о тех или иных происшествиях, том или другом общем знакомом, шутили. Если, лукавый юнец, я упоминал Фаину Марковну (разговор о ней, конечно же, начинался с моей подачи), Евгений Абрамович от волнения даже останавливался глаза его округлялись (за толстыми стеклами очков они казались совсем круглыми), в них появлялось выражение настороженного ожидания (с чего это я вдруг заговариваю о Фаине Марковне?) и, глядя прямо на меня, он произносил некую ни к чему не обязывающую и всегда как бы находящуюся под рукой фразу, но в то же время имеющую явно упредительно-защитительное значение:
– Оч-чень, оч-чень, по-моему, приятная дама, весьма!
И лишь после этого позволял себе улыбаться, давая понять, что данная тема ему не неприятна.
Но все это ничто по сравнению с тем, что происходило с несчастным Евгением Абрамовичем, когда искусительную Фаину Марковну нам с ним во время наших вечерних прогулок доводилось увидеть, так сказать; живьем. С лихостью необыкновенной, буквально в два прыжка, он оказывался возле нее, сгибаясь пополам, целуя ей руку и при этом так неприлично краснел, что пятна румянца докрывали даже его худющую жилистую шею, и у него как у чеховского гимназиста начинали алеть уши, а уста выплетали какую-нибудь уже и вовсе околесицу из полузабытых старорежимных выражений, что-нибудь вроде: «Какой счастливой судьбой? какой благодетельной планидой?…» и тому подобное. Причем веселая Фаина Марковна (а была она весьма неглупым человеком, способным оценить комизм ситуации) начинала похохатывать – похохатывала потому еще, что какой же женщине не понравится такая искренняя восторженность, и даже при этом как бы немного покачивалась из стороны в сторону. Поощряемый ею Евгений Абрамович нес уже какую-то явную ахинею а я почему-то при этом вспоминал автоинспектора Васю, грубоватые шутки которого должны были ей куда больше нравиться.
– «Эх, вдарить бы Верке по рубну!» – мечтательно говаривал гигант Вася, выходя по вечерам из чайной, куда он заглядывал, чтобы навести ужас на заезжую шоферню, пропустить стаканчик вина и лишний раз взглянуть на мелькайте над стойкой пухлых Вериных локтей с ямочками Я смотрел на интеллигентного, но бесплотного Евгения Абрамовича, представлял себе Васю и то, как он в подобной ситуации, наверное, просто хлопнул бы эту самую Фаину Марковну но ее упругому заду, причем и это тоже не вызвало бы ее неудовольствия, и начинал жалеть уже всю интеллигенцию в целом.
Опять этой нашей бедной интеллигенции не везло, опять она была в полном нокауте.
Но самым огорчительным было то, что мои догадки о любовных неуспехах Евгения Абрамовича и, наоборот, о полном успехе Васи скоро подтвердились, о чем не преминула мне сообщить старая карга, моя хозяйка, а за одно о сшибкач двух женщин, предполагаемой любовницы и жены по прозвищу «Жаба» на узких досках уличного тротуара.
И вот однажды Жаба, которая еще тоже «жабой» не была, и обаятельная ее соперница шли навстречу друг другу по одной досточке. Досточки эти совсем узкие, гнилые да еще и мокрые после прошедшего дождя, на стыках они подскакивают и под ними хлюпает вода, а кругом вообще жидкая грязь. Не дай Бог, не так сделаешь шаг, тут же в этой грязі и выкупаешься. Итак, шли навстречу друг другу две дамы, жена подполковника милиции и педагог, обе почти одинакового сложения, одинаково широкие в объеме груди и бедер, и, чтобы обеим в эту грязь не угодить, расходились осторожненько-осторожненько, едва только не соприкасаясь друг с другом кончиками сосков, шли молча и подобрав губы, чтобы не дай Бог, друг друга как-нибудь ненароком не зацепить и не потерять равновесия.
Старуха, которая с присущим ей ехидством рассказывала мне эту историю во всех подробностях, уверяла, что временами они вынуждены были еще поддерживать друг друга за талию или за локоток, так что со стороны все это выглядело вообще идиллически: идут две закадычные подруги, два самых близких человека, безмерно озабоченных благополучием друг друга, идут молча, но когда им наконец удается разминуться, каждая, все так же не раскрывая рта, шипит что-то. адресуя другой:
– Жидовка! – шипит необразованная жена офицера милиции, выбирая самый весомый аргумент из арсенала своей необразованности.
– Жаба! – отвечает женщина-педагог.
– Жидовка! Жидовка! – настаивает жена офицера.
– Жаба! Жаба! – парирует педагог.
«Жабой», сообщает в заключение старуха, с этого дня будто бы жену офицера называет весь город, так что победительницей следует считать Фаину Марковну, А произошло это довольно давно, когда не везде еще до конца сгнили доски тротуаров, их, по слухам, местные власти очень много лет обещают заменить асфальтом.
Моя квартирная хозяйка, рассказывавшая мне все эти любопытные истории, была любопытна и сама по себе, своим восприятием мира, который в географическом плане, хотя и не состоял из одних Старых Дорог, однако же именно этот небольшой затерянный в лесу городок был в ее представлении…
Он был, наш милый маленький городок, конечно же, в центре мироздания, Париж, Лондон и Сан-Франциско Москва и Киев – все это бесспорно тоже существовала, но находилось далеко от Старых Дорог, а потому было чем-то не до конца полноценным, вроде бы даже призрачным. А он существовал реально. Здесь родилась и провела всю свою долгую жизнь сама баба Бася (ее и так называли), здесь с ней вместе, в комнате за кухней, жили сейчас ее неудачливая, брошенная мужем дочь Сима, вечно улыбающийся пионерский работник («Раз прихлопнем, два притопнем») и обожаемый внук Сененька,
Он, наш городок, был единственным, был безусловно лучшим из всего, что вообще создано на земле, а потому должен был считаться, как бы, эталонным для всех прочих городов мира. Эталонным же следовало считать и все то, что в нем существовало: от его нравственно-этических принципов до яблок и сметаны. Разве в каком-нибудь Ельце, например, где жила другая ее дочь, удачливая и благополучная Софа, – разве там может быть такая сметана? Уж в чем, а в сметане она, старуха, понимает – она «желудочница», и если сметана оказывается хоть чуть с кислинкой… Или еще взять хлеб: хлеб желудочнику подходит только черствый. Она попросит в Ельце в магазине отпустить ей черствого хлеба – на нее же посмотрят, как на ненормальную!… И потому ни в какой Елец она не поедет, как бы туда ни звала ее Софа, а, вовсе не потому, что боится оставить хоть на день свою придурковатую Симу, выплясывающую на одной ноге пионерские пляски и влюбляющуюся в пионеров. И не поедет к своей сестре в Бобруйск и тоже главным образом из-за тамошних продуктов питания, хотя, конечно же, и из-за этой отвратительной Ципе-Буре, с которой она может там встретиться на улице или на базаре. И тогда она не выдержит и плюнет ей в морду!
Милая моя старушенция! С какой необыкновенной настойчивостью постоянно пыталась она меня убедить в правильности (эталонности) своего стародорожского жизненного видения и к каким уморительным прибегала подчас для этого доводам…
Должен сказать, как ни курьезно это звучит, с ней мы стали настоящими друзьями, я полюбил эту чужую мне старуху а она меня. И это при том, что к ее Симе я не испытывал ни малейшей приязни и почти не скрывал этого.