Е л и з а в е т а И в а н о в н а. Откуда вы? Из Вологды? (Плачет.)
Д у с я (сквозь слезы). Точно. От Антонины Сергеевны.
Е л и з а в е т а И в а н о в н а. Три бабы, три плаксы. Ну-ка, девочки, утирайте слезы, а то зайдет кто — просто срам! С обидами мы потом разберемся, а сейчас рассказывайте о Тоне. Как она там? Вы с ней вместе работаете? Как вас по имени-отчеству?
Д у с я. Дуся. Про вашу дочь одно могу сказать: золотой у нее характер. Не то что…
Е л и з а в е т а И в а н о в н а. Дуся!
Д у с я. Уж если она в госпитале свой характер не испортит, так судите сами. Я вам скажу, Елизавета Ивановна, насмотрелась я на этих раненых за восемь месяцев. Капризный народ. Они, конечно, не виноваты, но все равно надо себя соблюдать. Тем более военные. Я раньше в больнице работала. Больные — тоже не мед. Но они более сознательные. А эти?! С тяжелыми еще ничего. А легкие… они, дьяволы, здоровые, молодые, им бы только зубы почесать, или в город смыться, или вообще что-нибудь созоровать. Беда!
Е л и з а в е т а И в а н о в н а. А Тоня?
Д у с я. Тоня тоже мучается. Но она терпеливее. Я вам так скажу: лечить их не трудно, если, конечно, тебе образование позволяет. А ухаживать за ними… Он, главное, тебя болезнью не донимает — у него организм здоровый. У больного все как полагается, — с ним о температуре поговоришь, о лекарстве. А эти о болезни не говорят. У них свой разговор. Одному на фронте что-нибудь не нравится, сводка его не устраивает, без него, видите ли, не управляются… Другой из дома не такое письмо получил. А тот насчет второго фронта проезжается — что-нибудь Черчилль не так высказался. А главное — непослушные. Нам, говорят, команды и на фронте надоели. Я из-за чего так кричать стала? На работе все время сдерживаешься, нервы-то и сдают.
Е л и з а в е т а И в а н о в н а. А Тоня?
Д у с я. Тоне легче. Она подход к каждому знает. С одним о фронте, с другим — о жене, третьему — книжку почитает. Среднее образование. А мне трудно…
Голос диктора: «Артиллерийский обстрел района прекратился».
(С облегчением.) Прекратился!
Е л и з а в е т а И в а н о в н а. Я за хлебом схожу. А потом устроим пир на весь мир. Сегодня ведь Тонин день.
Д у с я. Точно. Я потому к первой к вам.
Е л и з а в е т а И в а н о в н а. Спасибо. Как все удачно получилось. Раньше у нас всегда в Тонин день молодежь собиралась. И в прошлом году. А нынче… Ну ничего, будем надеяться, что через год все соберутся вместе. А сегодня нам придется без Тони и без кавалеров. Я пойду, девочки, а вы здесь не ссорьтесь. (Уходит.)
Д у с я. А ты раньше знала Антонину Сергеевну?
С и м а. В школе видела, а знакома не была. Мы к выпускным не подходили. Они такие фасонистые — в модельных туфлях.
Пауза.
Д у с я. Давай-ка и мы делом займемся. Будем картошку жарить. Ты любишь картошку — так, чтобы сырую жарить на сале? С луком?! Ты как любишь: с луком или без лука?
С и м а. Я теперь все люблю.
Д у с я. А раньше, значит, капризная была. Я чувствую — балованная. Ну ладно, не надувай губы-то… Пойдем на кухню, может, там поладим.
Уходят.
Пауза. Стук в дверь. Входит Ш у р а З а й ц е в — он в военной форме, но без петлиц, с небольшим свертком.
Ш у р а (стучит в Тонину дверь). Елизавета Ивановна! (Кричит в коридор.) Елизавета Ивановна!
С и м а (входит). Она ушла за хлебом. Скоро будет.
Ш у р а. Тебя как зовут?
С и м а. Сима.
Ш у р а. А меня — Шура. (Протягивает ей левую руку.) Будем знакомы. Почему я тебя никогда не видел? Ты давно в этой квартире живешь?
С и м а (показывая на Тонину комнату). Я в этой комнате живу. Я здесь недавно.
Пауза.
Ш у р а. Дождь собирается.
С и м а. Это хорошо!
Ш у р а. Я в детстве тоже дождь любил. По лужам босиком бегать — красота!
С и м а. Я солнышко больше люблю. Только я так думаю: нам — дождь и фашистам — дождь. Они сидят под Ленинградом в траншеях, и заливает их наш ленинградский дождь. Наши-то к нему привыкли, а им плохо. (Пауза.) Вас на Ленинградском фронте ранило?
Ш у р а. На Ленинградском.
С и м а. Вы рядовой или начсостав?
Ш у р а. Рядовой. Что ты читаешь?
С и м а. Достоевский. «Униженные и оскорбленные». Вы читали?
Ш у р а. Читал.