— Кто сигнализировал? Кто?!
Лыков хрипел, в его глазах уже не было ничего осмысленного.
— Захар, не помирай! Скажи — кто?
Я вызвал «Скорую». Лыкова увезли в больницу с тяжелым инсультом.
КТО? ПОЧЕМУ? ЗА ЧТО?
Я сказался родственником, и меня взяли в машину. Хотя и в квартире, и по дороге врач сделал несколько сильнодействующих уколов, в сознание Лыков так и не пришел. А перед самой больницей он стал дергаться, вытянулся, и на лице его замерзла гримаса — будто на вечное прощанье показал мне шиш.
Я позвонил Петьке Бычкову, сообщил о кончине его кореша и посоветовал съездить на дачу за вдовой. Не могу сказать, чтобы это сообщение Петьку потрясло: он поохал, поахал, но горя в его голосе не чувствовалось, скорее наоборот, — видно, усопший крепко держал Петьку в руках и за измену мог наказать. Не любят палачи друг друга.
Совершенно удрученный, я поплелся к Птичке, ждавшей меня с понятным нетерпением. Впервые в жизни я сказал ей неправду, вернее, неполную правду, что одно и то же. В своем изложении я оборвал разговор с Лыковым на самом начале его признаний, умолчав о главном: предал Андрюшку один из тех, кто был на дне рождения. Умолчал, язык не повернулся бросить хоть тень подозрения на одного из старых друзей.
Видимо, Птичка уловила в моем рассказе принуждение и фальшь; да, наверняка уловила, слишком хорошо она меня знала, и я, не в силах выдержать ее пристального взгляда, сослался на сильную усталость, вызвал Наташу дежурить и ушел домой. Возможно, мне нужно было идти не домой, а к Андрейке, чтобы развеяться, но решил не показываться ему на глаза мрачным, как туча, зная, что шутить и смеяться не смогу. К тому же меня временами трясло, я опасался приступа, когда становился неразумен и опасен (сказывалась контузия), нужно было как-то снять перевозбуждение. Поэтому зашел по дороге к бабе Глаше и купил почти что по государственной цене бутылку водки, которой бабуля исподтишка снабжала лучших людей микрорайона. «Рублик за риск и муки, — извинилась она, — пока в очереди стояла, бока намяли, с мужиками переругалась, чуть живая авоську дотащила. Слыхал, Лыков вроде дал дуба?»
Дома отключил телефон, поставил на стол Андрюшкин портрет, налил обоим по чарке и стал пить по-черному. Хмель забирал слабо, тоска не проходила, разнюнился и долго смотрел на Андрюшку. Было ему на этом портрете, переснятом с любительского снимка, двадцать четыре года, любил он и был любим, и ни он сам, никто на свете не знал, что жить ему осталось меньше года. Его дела мне в руки не дали, полистали при мне и сказали, что обвинение снято, умер он и похоронен в колымском лагере в конце пятьдесят второго, сочувствуем, до свиданья. Какую силу, ум, красоту погубили! Все ему природа подарила за нас двоих, радость и гордость моя, вечное горе мое, распилили дерево пополам, не щадя, по живому…
Никогда ни единому слову Лыкова не верил, скажи он, что дважды два четыре, усомнился бы, раз исходит от него. А тут поверил, что все так и было на самом деле. Здорово он мне отомстил за свой последний хрип! Как Понтию Пилату у Булгакова, не будет мне больше покоя, ни опровергнуть, ни подтвердить того, что сказал Лыков, никакой возможности у меня нет.
Жалкий и разбитый наголову, совсем уже больше не конь, положил на стол лист чистой бумаги и стал вспоминать. Дни рождения мы всегда проводили в складчину — кто что мог приносил. Тогда у нас были:
Птичка, Вася Трофимов, Костя Варюшкин, Володя-Бармалей, Мишка-пушкинист, Наташа Грачева, Елизавета Львовна.
Ну и мы с Андрюшкой и Катей, конечно. И еще забрел, тогда на костылях, Иван Кузьмич Медведев, но не надолго, точно помню — даже не выпил, поздравил с порога, извинился и заковылял домой. Кажется, никого не забыл. Васина Галя и Костина Вера сидели дома с младенцами, Серега Грачев дослуживал в Германии, Мишка только женихался и Лизу из стеснения с собой не привел.
«Старые друзья!» — звенел в ушах истерический хохот.
Вот в эту истерику я и поверил, она была настоящая, без актерства.
Кто-то из семи — сигнализировал.
Никто из них не мог сигнализировать! Голову в петлю и табуретку из-под ног — никто!
Здорово отомстил мне Лыков, небось хохочет в аду…
Никого не хотелось видеть, впервые после воскрешения в госпитале я ощутил себя лишним на этом свете. Наверное, отныне я буду страшно одинок, потому что между мной и старыми друзьями, в которых была вся жизнь, ляжет пропасть недомолвок и неразгаданной тайны.
Никто из семи предать Андрюшку не мог.
Но кто-то же это сделал! Птичка… Вася… Костя… Во-лодька… Мишка… Наташа… Елизавета Львовна… Птичка… Вася… Костя…
Я поймал себя на том, что тупо повторяюсь, так и спятить недолго. Я встряхнулся, принял холодный душ, выпил крепкого чаю — и вспомнил: когда лет тридцать назад мне вернули папку с Андрюшкиными бумагами, я обратил внимание на то, что кое-где по «Тощему Жаку» прошлись карандашом. Тогда я значения этому не придал, но теперь те пометки приобрели особый, зловещий смысл.
И я стал перечитывать рассказ.
XXI. «ТОЩИЙ ЖАК»
(Из кладовки)
Разбирая в архиве средневековые рукописи, я натолкнулся на пергамент, показавшийся мне подозрительным. Пергамент — материал дорогой, а использован он был нерационально: большие буквы, редкие строки и какой-то странный текст:
«Когда тебе, человек, захочется смеяться, трижды подумай, ибо смех может принести в твой дом беду большую, чем злая чума. Помни, что в смехе твоем нет бога, ибо господь никогда не смеялся, и диавол насмехался непотребно над словом божьим. И как вспомнишь проклятого шута Жака, трижды сплюнь и осени себя крестным знамением, не то палач поступит с тобой, как наемник с курицей. Смейся, запершись, как монах в келье, пишущий сие наставление, и не забывай: прежде чем вкусить лук — очисти его…»
Не правда ли, странный текст? Я подумал, что его автор — далеко не простой монах-грамотей, и сказать он хотел совсем не то, что сказал. Проанализировав текст, особенно его концовку, я пришел к выводу, который меня взволновал: видимо, передо мной — палимпсест. На всякий случай сфотографировав оригинал, я начал осторожно снимать верхний слой пергамента, и представьте себе мою радость, когда догадка подтвердилась! После недельной кропотливой работы в моих руках оказалось прелюбопытное повествование, с которым я и хочу вас ознакомить.
Заранее извиняюсь, что не могу привести текст в первозданном виде: безвестный автор, видимо, был литературным предшественником великого Рабле и не очень стеснялся в выборе выражений. Кроме того, язык Цицерона, складкозвучную латынь, на которой написан текст, я знаю, увы, не в совершенстве, и посему даю не буквальный перевод, а несколько вольное его изложение. Ручаюсь, однако, что подлинные мысли автора при этом не пострадали.
«Жизнь свою герцог Альберт прожил, как подобает человеку его высокого сана. Он был щедр и весел. Проезжая по улицам города, он разбрасывал кошельки и шутки, чем вызывал восторг подданных, а потом запускал руки в их карманы и под одежды молодых простолюдинок, чем вызывал некоторую озабоченность пострадавших купцов и мужей. Когда война кончалась победой, герцог выставлял на дворцовой площади бочки с вином и повелевал три дня веселиться; когда же войско его бывало бито, он запирался во дворце и три дня дул вино в одиночку. На четвертый день он рассылал гонцов, и те пригоняли в столицу балаганных скоморохов и плясунов, дабы они своим искусством поднимали упавший дух подданных. Ибо герцог Альберт понимал, что, когда простолюдин смеется, он забывает про свое пустое брюхо, находя в смехе забвение, а мрачный простолюдин, отвыкший улыбаться, помышляет об измене. Поэтому герцог не любил вассалов, лица которых отражали несварение желудка, и, наоборот, жаловал землей и деньгами неунывающих весельчаков, понимающих толк в битве, вине, женщинах и шутке.
Любимцем герцога был Тощий Жак, молодой шут, сопровождавший его во всех походах. Язык шута был острым, как клинок дамасской стали, с которым герцог никогда не расставался, ибо этим клинком разрубил на две равные части его прадеда нечестивый мусульманин, проткнутый за сей поступок пикой и пожаренный на оном вертеле, как куропатка. Когда герцог пировал, Тощий Жак стоял за его спиной, и его шутки были лучшей приправой к блюдам, в обилии поглощаемым за столом. Герцог говорил шуту: