Но главное — придут все. Конечно, тесновато и душно будет в Птичкиной квартирке, жара в Москве стоит несусветная, тридцать с гаком градусов в тени, лучше бы на Васиной даче, но Галя о таком сборище и слышать не хочет, все силы бросила на подготовку торжества по случаю не обнародованного еще, но уже подписанного награждения Васи высоким орденом. Но — исключительно и даже неслыханно повезло! Вчера Галя по горящей турпутевке улетела в Испанию, расширять свой кругозор, а на даче для проведения торжества заготовлена уйма всякой дефицитной снеди, не пропадать же добру. И Птичка тонко, деликатно, дипломатично намекнула Васе, что он будет последней скотиной, если в свете указанных обстоятельств не пригласит друзей к себе. За превосходный аппетит приглашенных она ручается, Костя профессионально проследит, чтобы гости не сперли серебряные ложки и вилки, так что никаких оснований для отказа у Васи быть не может.
К чести нашего друга, он без колебаний согласился, но со вздохом сообщил, что на торжество был приглашен министр, сейчас он в загранкомандировке и приедет на дачу прямо из аэропорта, и он, Вася, вынужден предупредить, что в пору, когда советский народ объявил войну алкоголизму и мужественно борется с потреблением водки, коньяка, самогона и тройного одеколона, на столе должны быть только, и исключительно, прохладительные напитки, ибо министр с негодованием относится к разнузданным пьяным воплям и битью посуды, не говоря уже о сопутствующих пьянству сквернословии и прочих проявлениях хамства. Само собой разумеется, что гости обязаны быть при галстуках, за столом сидеть чинно и не чавкать, хвалить гласность, но не упоминать ни «Огонек», ни «Московские новости», на страницах которых министр был бит; с одобрительными улыбками, но без аникинского ржанья и Костиного взвизгиванья воспринимать его шутки и не задавать идиотских вопросов, вроде «почему тормозите перестройку?» или «когда собираетесь на пенсию?».
Не успела негодующая Птичка послать Васю ко всем чертям, как тот весело признался, что министр в курсе и не приедет, равно как и другие высокопоставленные коллеги. Так что завтра на Костином «воронке», приспособленном для групповой доставки алкоголиков в вытрезвитель, можно приезжать на дачу, с ночевкой. Программу Вася предлагает такую: чай с Наташкиными пирогами, хоровое пение, спортивные игры — жмурки, шашки, «подкидной дурак» и прыжки в мешках, ржать и взвизгивать можно до упаду.
На том ударили по рукам.
«Вперед, вперед, моя исторья, лицо нас новое зовет!» Ранним утром Костя отвез основной контингент на дачу, а я на Васиной машине поехал на вокзал встречать Володьку-Бармалея. До сих пор мое повествование вынужденно обходилось без него, так как Володька проживает в Куйбышеве и в Москве бывает наездами, когда нужно выколотить в Госплане или министерстве всякие фонды. Сразу скажу, что Володька не какой-нибудь задрипанный снабженец, а уже лет десять директор крупнейшего завода — пост, на котором лапоть-пустозвон и месяца не удержится, поскольку для того, чтобы такой гигант остался на плаву, директору надлежит быть изворотливым ловчилой и нарушителем тысячи инструкций, постановлений и даже законов, ибо наш общенароднохозяйственный механизм, как его ни перестраивай, все равно до сих пор подобен Гулливеру, который сам себя опутал по рукам и по ногам. Хотя нынче, признает Володька, опутаны только ноги, а руками разрешено размахивать свободно, да и горло надрывать разрешается, и министров нелицеприятно критиковать (а те: «Болтайте, выпускайте пар, бейте нас, бюрократов, в хвост и в гриву — сила-то у нас!»). Кстати, о руках: у Володьки имеется одна-единственная, и этой счастливо оставшейся от штурма Берлина рукой он на перроне Курского вокзала радостно хлопал меня по плечам и затылку, для чего ему, в отличие, скажем, от Мишки, не приходилось вставать на цыпочки, так как роста Володька примерно моего. Черт бы побрал этот штурм! Спустя сорок лет выяснилось, что зря мы его затеяли и столько парней в землю уложили, отличнейшим образом можно было бы Берлин не штурмовать, а просто окружить и без таких потерь дождаться неминуемой капитуляции. Ну отпраздновали бы Победу неделей позже, какая разница? Так политика вмешалась, да и вождю очень уж хотелось себя и народ побаловать салютом; вот и порадовал — всех, кроме тысяч вдов и сирот.
Ладно, ребят не воскресишь, вдов не утешишь, после драки кулаками не машут, расскажу вам лучше про Володьку. За свою отсутствующую почти что до плеча руку он должен по гроб жизни благодарить братьев Аникиных. Дело было под Берлином, у небольшого города Форста; когда подсчитали, что в ротах осталось по пятнадцать-двадцать человек и дивизия наша, в сущности, превратилась в батальон, нас вывели из боя и разрешили сутки спать до упора, к чему мы добросовестно и приступили. Но уже через несколько часов старшина безжалостно поднял Аникиных и велел сгонять за водой для кухни, за что был от всего сердца обруган Андрюшкой, сон которого оборвался на удивительно приятном месте; надеясь восстановить сновидение и продвинуться дальше, Андрюшка разбудил Володьку и проникновенно соврал, что тому приказано идти со мной за водой, а сам улегся на охапку сена и мгновенно захрапел. А дальнейшее известно: я наступил на мину и по-братски разделил ее осколки не с Андрюшкой, как было предопределено свыше, а с Володькой. Очнувшись в госпитале после ампутации и услышав честное Андрюшкино признание, Володька сначала люто матюкался, но потом примирился и с Андрюшкой, и с судьбой. Тем более что дивизия наша, получив пополнение, еще с неделю вела уличные бои и салютовала Победе в половинном составе. Так что, утешали мы Володьку, еще неизвестно, что хуже: потерять руку, или, что вполне могло случиться, голову. Нос, доказывали мы, можно утирать и одной рукой, а башка все-таки более ценная часть тела, особенно Володькина, в которой были упакованы высокого качества мозги.
Хотя по рангу Володьке положен номер в гостинице «Россия», останавливается он обычно у меня: не только потому, что когда-то во время крупнейшего пожара в «России» он чуть не сгорел, но, главным образом, затем, чтобы ночным трепом скрасить свою многотрудную жизнь. Почему многотрудную? Работа, ответственность — это понятно, но еще не все: Володька ухитрился со своей Любой настрогать семерых детей, которые в знак благодарности подарили ему то ли десять, то ли, не помню, двенадцать внуков и внучек, и хотя Володька получает зарплату с премиями побольше, чем министр, вся эта орава перебивается от одной его получки до другой. Это обстоятельство привело к происшествию, о котором, пока есть время, могу рассказать.
Та самая сволочная мина спустя лет двадцать еще раз взорвалась, причинив Володьке крупнейшую неприятность. Работал он тогда заместителем главного инженера, который собирался на пенсию, впереди маячила перспектива повышения, но Володьке сильно мешала беспартийность. Секретарь обкома вызвал его, прямо и недвусмысленно сказал, что для повышения в должности нужно подавать заявление о желании быть в первых рядах, крайне холодно отнесся к Володькиному лепету о том, что он вроде бы и так в первых рядах, и дал сутки на размышление. Дело осложнялось тем, что Люба привыкла считать каждую копейку и слышать не желала о трех процентах членских взносов. Пришлось с калькулятором доказывать, что грядущая прибавка к зарплате с лихвой перекрывает три процента, рублей, как минимум, на двадцать, и Люба не без вздохов и сомнений дала мужу санкцию оформляться в авангард. Собрание, конечно, единодушно проголосовало, партком тоже, и остаться бы этому факту заурядным и не выдающимся, не окажись на заседании парткома активный общественник, полковник в отставке, который, будучи человеком дотошным и любознательным, поинтересовался, почему такой заслуженный фронтовик и известный производственник до сих пор находился вне рядов. И вместо того, чтобы покаянно развести руками и что-нибудь индифферентное промычать, Володька брякнул, что перед штурмом Берлина подал заявление, партбюро полка наметило рассмотреть, но — ранение, госпиталь и прочее. Брякнул — и забыл, но отнюдь не забыл этих слов полковник! Через какое-то время приглашают Володьку для вручения билета, полковник бросается ему на шею, лобзает, а затем торжественно, как Левитан приказ Верховного, зачитывает добытую в архиве бумагу, из которой явствует, что двадцатого апреля 1945 года партбюро полка приняло рядового Кузьмичева Владимира Анатольевича в ряды ВКП(б)! И Володькин стаж — тут голос полковника зазвенел от волнения — исчисляется именно с того вышеуказанного дня! Аплодисменты, Володька сердечно поблагодарил полковника, с тем, чтобы через несколько дней от души пожелать ему провалиться сквозь землю, ибо инструктор подсчитал, что тов. Кузьмичев В. А. задолжал партийной кассе одну тысячу триста три рубля,