— Значит, Кузнецов, так и не спымал ты Буденного?
— Не спымал, — удрученно вздохнул Кузнецов. — Посейчас не пойму: не то он колдун, не то конь у него сам черт.
Складно врал казак, душу тешил. Складно врал, да вот одна беда: масть, или, по-нашему, по-кавалерийски, рубашку моего коня, действительно редкую и заметную, описал он очень точно. И конь этот сейчас вздыхал у коновязи, шумно грыз обитое ржавым железом дерево и всячески привлекал к себе внимание. Это счастье наше, что мы ввалились к казакам в темноте.
Казаки поднялись и, покликав нас, пошли в хату ужинать.
— Ну, Николай, пожалуй, пора подобру-поздорову, — сказал я и скоренько пошел отвязывать лошадей.
Кравченко бросился открывать ворота. Только мы собрались выезжать, как во двор шумно въехали двадцать казаков во главе со старшим урядником. Они потеснили нас, оживленно переговариваясь, и из их слов я понял, что их взвод назначен в сторожевую заставу.
Я тотчас подошел к уряднику, доложил ему сказку про 72-й полк и попросил разрешения вернуться в свою часть.
— Какого хрена вы здесь путаетесь? — ворчливо буркнул он и, не дожидаясь ответа, сообщил мне пропуск.
И мы были таковы.
Вернувшись в Самохин, я поднял полк Маслакова по тревоге. И дал задание: окружить Жутов и разгромить противника. Специальную группу разведчиков выделили для захвата полевых караулов белых. Им я сообщил полученный от урядника пропуск, которым они великолепно воспользовались.
В четыре часа утра полк Маслакова грянул на хутор, на легкомысленно спящего противника. Неожиданность, как всегда, пожала свои плоды: особого сопротивления нам не оказали, хотя хутор был плотно нашпигован белыми — три полка кавалерии и пехота. Лишь небольшой части белых удалось прорваться сквозь нашу конницу и бежать в степь.
Пленных выстроили на окраине Жутова. Я подъехал к ним:
— Здравствуйте, станичники!
— Здравия желаем, ваше превосходительство!
Мои бойцы за животы от смеха похватались:
— Вот сукины коты! Вспомнили превосходительство!
— Станичники! Кто сегодня ночевал со мной в Жутове, выходи.
Не двигаются, стоят молча.
— Да вот в этом крайнем доме, — уточняю.
Никакой реакции, память как отшибло.
— Что же получается, значит, я не был вашим гостем? А кто рассказывал, как меня ловил? Где тут Кузнецов?
Из строя вышел чубатый казак.
— Ну, я рассказывал. Так я того… брехал, — скромно сказал он, без малейшего стыда оглядываясь на товарищей. — Что, сбрехнуть нельзя? — добавил он, обращаясь уже к нам.
— Здоров врать, казак, — покрутил я головой. — Лошадь-то мою откуда знаешь?
— Приятель описал, — вздохнул Кузнецов.
— А куда же вы от нас так скоро уехали? — с невинным видом спросил чернявый казак с хитрыми веселыми глазами. — И молочка не попробовали, и попрощаться не успели. А хозяйка добрая, во какой шмат сала выставила. Да когда же вы нас покинули?
— Вот именно тогда, когда вы этим салом закусывали и молоком парным запивали. Вам, казаки, верно, говорят, что красные расстреливают пленных, — продолжал я разговор. — Так это ложь, причем ложь обдуманная, направленная на то, чтобы посеять вражду между трудовыми казаками, которые иногда волей случая оказываются по разные стороны баррикад. Всем добросовестно заблуждающимся мы гарантируем жизнь, и об этом вы хоть сейчас можете написать домой, своим родным и соседям.
Ну, тут они взбодрились, и по рядам пробежала радостная волна, как с души тяжесть спала. Казаки загомонили, оживились, переговариваться стали, мнениями меняться.
— Спросить можно? — выступил вперед чернявый с лукавыми глазами.
— Валяй.
— А что, верно это, что вы заговоренный? Что пуля и сабля вас не берут, а что думает наш командир полка, вы наперед знаете и делаете все наоборот?
Я рассмеялся:
— Давайте, станичники, я лучше расскажу вам, за что мы воюем, глядишь, и вы поймете, на какой стороне вам бы быть следовало.
Хорошо мы поговорили тогда, душа у людей податлива.
Потом, приспособив бумагу на коленях, пленные казаки принялись писать письма домой, а написав, выбрали девятерых представителей, которым поручалось пройти в тыл белым — разнести письма и передать станичникам наказы товарищей, оставшихся в плену.