Нет, конь и только конь! А ведь знаю я, отчего у Егорова к лошадям недоверие было. Рассказывал он мне про себя забавный случай. Да я и сам был ему почти свидетелем, только очень далеко находился и никак понять не мог, что у них там происходит. А происходило вот что.
…Была такая знаменитая лошадь, орловский рысак Крепыш. Рекордист, фаворит ипподрома. Его бы беречь и беречь, потомство его растить, но ведь революция, до того ли? В общем, не знаю как, но оказался Крепыш на фронте. И раз он такой знаменитый, определили его как личную лошадь к Егорову.
Произошло это, как я думаю, от неосведомленности. Какая из призового рысака верховая лошадь? Галопом на ней ездить — только коня портить, рысаку по закону не положено на галоп сбиваться. А на его рыси попробуй усиди. Тут такое дело: есть рысь так называемая учебная. При ней облегчаться, то есть приподниматься на стременах и садиться в такт движения лошади, нельзя. Учебная рысь вырабатывает посадку, учит наездника прочно держаться в седле, владеть своим телом. Но долго так не проездишь. Облегченной рысью можно пройти десятки километров, движения лошади и человека слиты воедино, они становятся механическими. Ориентируешься на переднюю ногу коня. Поставил он ее — сел, поднял — приподнялся. И пошел, пошел, как часы. Но ритм, скорость здесь определенные. Существует скоростной предел рыси, после которого нет никакой физической возможности согласовать свои движения с лошадью. Из ритма выпадаешь. Если лошадь идет рысью очень широко, она начинает далеко выбрасывать ноги, раскачивается, всадника швыряет из стороны в сторону, то вверх подбросит, то, словно камень, в яму кинет. При такой езде все почки отобьет. Плохому наезднику и вывалиться недолго. Да и кому такая широкая рысь нужна? Требуется тебе быстрее, переходи в галоп — это же прямой отдых.
Егоров не кавалерист. Он об особенностях рысистой породы не очень-то задумывался и решил обновить лошадь. Выехал на Крепыше вместе со всем штабом на передовую осмотреть местность и нашу линию фронта. Пошли они рысцой.
— А Крепыш все прибавляет и прибавляет, — рассказывал мне Егоров. — Смотрю — я уже всех позади бросил и несусь страшной рысью прямо в лапы к белым. Я поводья натягиваю, а лошадь только ходу наддает.
И естественно, скажу я вам, он же рысак, он в качалке привык ходить, ему повод подберешь — значит, посыл вперед, он так приучен.
— Очень хотелось мне сказать простое извозчицкое «тпру», да как-то неловко. Стесняюсь. Раз я верхом, мне эти кучерские замашки не к лицу. К тому же я его и остановить боюсь: думаю, задержу коня, еще убьет его, не дай бог, все-таки Крепыш.
Смотрю — навстречу разъезд белых. А я приближаюсь к ним на дикой скорости и, учти, — все рысью, рысью. Измаялся, как мешок болтаюсь, но форс держу. Подлетаю к белым, как гаркну: «Сдавайсь!» А сам пулей мимо. Те только рты от изумления пораскрывали, даже за мной не погнались. Обалдели.
— Чем же выезд ваш закончился? — спрашиваю.
— Обошлось. Удалось мне Крепыша развернуть, описал дугу и вернулся. Больше уже я на него не садился.
И все-таки я отдаю предпочтение лошади. Она в гражданскую служила нам вернее, чем автомобиль. Однажды после боя за хутор Золотарев хоронили мы вечером двух бойцов. Среди моих конников был брат убитого. Пристал он ко мне, просит, чтобы хоронили с попом. Дескать, брат хоть и умер за Советскую власть, но был-то он верующий. Я согласился. Рукой махнул.
— Ладно уж, — говорю.
Ну, поп попом, а погибли все-таки советские бойцы, красные кавалеристы. Поэтому велел я привести на похороны оркестр трубачей, которых незадолго перед тем отбили мы в станице Великокняжеской у Мамонтова.
Проговорил там поп, что ему положено, потом мои конники отдали погибшим воинские почести — три ружейных залпа.
— Теперь играйте «Интернационал», — говорю трубачам.
А они мне:
— Мы не умеем.
— Как же так? — говорю. — Что же вы тогда умеете?
— «Боже, царя храни».
Вот тебе на. И значит, стал думать, как из положения выходить. Действительно, откуда этим мамонтовцам знать «Интернационал»? В то же время, думаю, сколько лет под этот гимн хоронили наших славных русских солдат?! И моих товарищей, погибших в германскую, и друзей моих конников, бывших фронтовиков. Ничего, не осудят. Да и нехорошо как-то без музыки.
— Черт с вами, — говорю в сердцах. — Играйте. Только чтобы было торжественно.