— У меня сегодня день критического восприятия действительности. Надо бы перебить чем-нибудь.
— Настойки женьшеня выпьешь?
— Тю! Тут без пол-литры не разберешься, а ты — женьшень.
Вкрадчиво подал голос телефон.
— Муж тебя, — передала трубку мама.
— Аня, меня занарядили на это ваше совещание идти. Во сколько там начало?
— В семь, но я, Ванечка, туда не собираюсь, — Анна Павловна даже расстроилась.
— А я, дурак, обещал, думал, тебя там увижу. Вот черт! И поесть не успел, жрать хочу — сил нет.
— Ванечка, с ума спятил, что же, так и мотаешься весь день голодный?
— Так я о том тебе и толкую, — яростно прорычал муж.
— Если тебе легче от этого будет, я приеду на совещание.
— Не дури, Анька, — голос мужа потеплел. — Лучше встречай горячим обедом, а я постараюсь смыться пораньше. Хватит по гостям шастать, иди домой.
— Чайку с мамой напьюсь и отправлюсь.
— Скорее. Что с шахматами?
— Да не играли вчера! Тайм-аут взяли.
— Домой гонит? — улыбнулась мама. — Мой тоже, бывало, — уйду в магазин на полчаса, вернусь, а он шумит: «Где тебя весь день носит?» — и лицо у мамы стало особенным и грустным. — Ладно, Ань, иди. Ты и в самом деле на похороны не придешь?
— Скорее всего, нет. Но не из мстительности — чего уж теперь. Просто не могу, дела не позволяют.
— Приходи почаще, Анечка! Мы по тебе скучаем. Нам без тебя неуютно.
Анна Павловна вызвала лифт, мать смотрела на нее из дверей.
— Мне так отца не хватает, Аня. Такая у меня тоска! — прошептала она.
Анна Павловна быстро вернулась к дверям и обняла мать.
— Держись, хорошо? Ну что же делать, мама? Надо жить.
— Я держусь. Приходи почаще.
По дороге домой Анна Павловна заскочила в большой универсам на бульваре. Народу было вполне пристойное количество, поэтому, толкая перед собой тележку, она споро проскочила по залам и пристроилась в ту из двух очередей, которая показалась ей короче. Продвигались мирно и энергично. Анна Павловна рассеянно озиралась, думая о маме, о том, какое счастье жить с любимым и какое несчастье — с нелюбимым. А поскольку в голову ей вечно лезли какие-то параллели, то почему-то стала прорабатываться пушкинская притча, вложенная в уста Пугачева, насчет того, что лучше питаться сырым мясом и прожить недолго, но ярко, чем оттарабанить целый век, закусывая дохлятиной. Только прилепить эту мысль к любви и нелюбви Анна Павловна не сумела. Покрутила ее, покрутила и бросила. «А! — тряхнула она головой, — надо жить страстями».
Между тем в очереди уже начали жить страстями. Зачин инцидента Анна Павловна, размышляя про любовь, благополучно упустила, а за развитием его понаблюдала.
Когда в словесной распре оказалось задействовано избыточное, на взгляд Анны Павловны, количество народа, она поняла, что пришел и ее черед внести свою лепту.
— Люди! — сказала Анна Павловна громко, спокойно и раздумчиво. — А если война случится, мы что же, вообще друг другу глотки перервем?
И все замолчали.
Нагрузив товарищей по очереди информацией для размышления, Анна Павловна опять попыталась сосредоточиться на вопросе о любви, но ее отвлекло движение в соседней цепочке покупателей, протянувшейся во вторую кассу. Анна Павловна скосила глаза и заметила, что какой-то гражданин меняется с бабулей местами, да не просто меняется, а пытается этой бабулей прикрыться. И прикрыться именно от нее, Анны Павловны. Да и гражданин не какой-нибудь, а ее собственный директор Иван Потапович. Тот самый, что днем ощутил недомогание и на совещание из этических соображений не хотел отправлять вместо себя Ванюшкина. Ну, тот, которого никто не жалеет.
Чтобы еще больше не смущать академика, Анна Павловна повернулась к нему спиной и начала мелко дрожать от душившего ее веселья: смешливая она была женщина. А смешным ей показался набор провизии, который держал перед собой в вытянутых руках не пообтесавшийся по очередям Иван Потапович. Набор этот, хотя и косым взглядом, разглядеть Анна Павловна сумела, и было в нем: похожая размерами на спортивный диск банка то ли селедки, то ли салаки, сверху ее прикрывала коробка сардин, на ней балансировал пузырек с цикорием и венчал это сооружение плавленый сырок. Если добавить, что карман слегка мятого плаща Ивана Потаповича, которого никто не жалеет, что-то оттопыривало, то способ использования Иваном Потаповичем вечера, на который было назначено совещание, становился прозрачно ясным.