сквозняки, которые начинали гулять по дому, едва распахивались окна; я не мог ослушаться родительских приказов, ибо был приучен их неукоснительно исполнять, я никогда бы не осмелился не исполнить какой-либо приказ, будь то отцовский или материнский, сказал Регер, я исполнял их совершенно автоматически, чтобы избежать наказаний, поскольку родительские наказания были ужасно жестоки, я боялся этих родительских пыток, поэтому всегда исполнял любые приказы, какими бы нелепыми они мне ни представлялись, как, например, распоряжение открыть окна, чтобы проветрить весь дом к празднованию дня рождения моего отца, отчего по комнатам загуляли сквозняки. Мать отмечала все семейные дни рождения, не пропускала ни единого, я же, как вы догадываетесь, жутко не любил этих торжеств, я вообще до сих пор ненавижу всяческие торжества и празднества, любые юбилеи или чествования мне глубоко противны, я — праздниконенавистник, сказал Регер, ибо с детства ненавидел праздники, особенно дни рождения, неважно чьи; тем более сильно ненавидел я родительские дни рождения, меня всегда занимал вопрос: как вообще можно праздновать чей-нибудь день рождения, особенно свой собственный? Ведь появление на свет — это же большое несчастье; я всегда полагал, что в этот день более уместно устроить час траура, час скорби в память о том преступлении, которое было совершенно родителями; такой способ отметить день рождения был бы мне понятен, но устраивать по этому поводу торжество?! А надо заметить, что дни рождения моего отца всегда праздновались с особой, отвратительной мне пышностью, на них приглашали противных мне людей, гости ужасно много ели и пили, но отвратительнее всего были, конечно, поздравления и подарки. Нет ничего лживее этих торжеств по случаю дня рождения, нет ничего гнуснее лицемерия и фальши этих праздников. В тот день, когда умерла моя сестра, отцу исполнилось все-таки пятьдесят девять лет, сказал Регер. Я выбрал себе уголок на втором этаже, где попытался укрыться от сквозняков, и следил оттуда за происходящим, а мать, находившаяся на грани предпраздничной истерики, металась из комнаты в комнату, то пристраивая какую-нибудь вазу, то переставляя сахарницу с одного стола на другой, то расстилая скатерти — одну сюда, другую туда, то раскладывая книги, то распределяя цветы; вдруг снизу, с первого этажа, послышался глухой удар, вспоминал Регер, при звуке этого удара мать застыла на месте и сделалась белой как полотно. В эту минуту нам с матерью стало ясно, что произошло что-то страшное. Я спустился со второго этажа в прихожую и увидел, что сестра мертва. Мгновенная остановка сердца, сказал Регер, завидная смерть. Такую смерть от мгновенной остановки сердца можно считать великим счастьем, сказал он. Люди мечтают о скорой и безболезненной смерти, особенно если умирают долго, мучаются годами, сказал вчера Регер, добавив, что, к его утешению, пускай слабому, жена его страдала сравнительно недолго, всего несколько недель, а не годами, как это порой бывает. Но, конечно, ничто не может служить настоящим утешением, когда теряешь самого близкого тебе человека. Есть способ, сказал Регер вчера, то есть накануне сегодняшнего дня, когда я из укромного уголка наблюдаю за ним, а за моей спиной появляется Иррзиглер, чтобы на минутку заглянуть в зал Себастьяно, не обращая на меня ни малейшего внимания, я же продолжаю наблюдать за Регером, по-прежнему углубленным в созерцание