Героическую симфонию, причем слушаю внимательно, то вхожу в какое-то философско-математическое состояние и пребываю в этом философско-математическом состоянии до тех пор, пока вдруг не увижу перед собой создателя Героической, тогда во мне что-то ломается, сказал Регер, ведь у Бетховена действительно все марширует; я слушаю Героическую симфонию, которая и впрямь является философской музыкой, в высшей степени философско-математической музыкой, и вдруг во мне что-то ломается, впечатление портится; филармонический оркестр продолжает играть, но я уже слышу, как Бетховен терпит провал, я слышу его провал, вижу эту голову, которая сочиняет музыку, всегда похожую на марши, сказал Регер. В эти минуты Бетховен становится мне несносен, как несносны мне и все наши дородные или худосочные исполнители Зимнего пути, ибо певец во фраке, опершийся на рояль и исполняющий Вещую птицу, всегда несносен и смешон; этот певец сразу же представляется мне карикатурой на самого себя; нет ничего смешнее певца во фраке, когда он, стоя у рояля, исполняет разные арии и песни. Музыка Шуберта великолепна, пока не видишь ее исполнителей, но стоит только увидеть этих невероятно тупых и тщеславных музыкантов с завитыми локонами, а мы не можем не видеть их в концертном зале, как все становится нелепым и смешным, происходит прямо-таки катастрофа для нашего зрения и нашего слуха. Даже не знаю, сказал Регер, кто выглядит нелепее и смешнее — пианист ли, сидящий за роялем, или певец, стоящий перед ним; пожалуй, это зависит от нашего сиюминутного настроения. Действительно, зрелище исполнителей оказывается смешным, карикатурным и потому нелепым. Певец смешон и нелеп, как бы замечательно он ни пел, будь он тенором или басом; все певцы смешны и нелепы, во что бы они ни были одеты и как бы прекрасно они ни пели, сказал Регер. Смешны все без исключения оркестранты, сидящие на сцене и играющие на своих щипковых или смычковых. Даже толстый и потный Бах за органом в Томаскирхе выглядел смешно и нелепо, тут даже спорить не о чем. Нет, нет, все музыканты, даже самые выдающиеся или, как говорится, великие, одинаково смешны и нелепы. Тосканини и Фуртвенглер, один слишком мал, другой слишком крупен, оба они были смешны и пошлы. Ступайте в театр, там вам станет еще тошнее от нелепостей и пошлостей. Вам будет тошно от всего, что вы там услышите. Вам будет тошно от классики, вам будет тошно от так называемого народного театра. Все эти классические, современные и народные пьесы не что иное, как театрализованная пошлость и нелепость, сказал Регер. Весь мир ныне смешон, предельно нелеп и пошл, это правда. Иррзиглер подошел к Регеру и снова что-то прошептал ему на ухо. Регер встал, оглянулся по сторонам и вышел вместе с Иррзиглером из зала Бордоне. Я посмотрел на часы, до половины двенадцатого оставалось десять минут. Одной из причин, по которой я пришел в музей, являлось желание быть пунктуальным, ибо Регер был на этот счет чрезвычайно строг, я и сам на этот счет очень требователен, пунктуальность для меня самое важное в обхождении людей друг с другом. Я могу иметь дело только с пунктуальными людьми, не выношу непунктуальных. Пунктуальность — отличительная черта Регера, это и моя отличительная черта, и, если уж у меня назначена встреча, я всегда прихожу точно в срок, как и Регер, который также всегда приходит на встречу точно в установленный срок; он читал мне целые лекции о пунктуальности и надежности, Регер часто повторял, что пунктуальность и надежность — самое главное в человеке. Могу заверить, что сам я очень и очень пунктуален, я всегда ненавидел непунктуальность и никогда не позволял себе этой слабости. Регер также один из самых пунктуальных людей среди тех, кого я знаю. Он, по его словам, никогда в жизни никуда не опаздывал, во всяком случае по собственной вине; я тоже никогда в жизни, по крайней мере во взрослой жизни, никогда не опаздывал по собственной вине; мне отвратительны люди непунктуальные, у меня нет с ними ничего общего, я с ними не знаюсь и знаться не желаю. Я считаю непунктуальность преступной халатностью, которая для меня тем более презренна и ненавистна, что она, по моему убеждению, ведет людей к одичанию и приносит им беды. Непунктуальность — это болезнь, которая может оказаться смертельной, сказал Регер однажды. Когда, встав со скамьи, Регер вышел из зала Бордоне, туда вошла группа пожилых людей, русских, как я сразу догадался, а вела ее переводчица, которая, как я тоже сразу догадался, была украинкой; они прошли мимо меня, причем так близко, что буквально оттеснили в угол. Вот народ, подумал я, оказавшись припертым к стене, лезут в зал, толкаются и даже извинения не попросят. После того, как Иррзиглер что-то прошептал Регеру на ухо и тот вышел из зала Бордоне, ввалившаяся туда русская группа расположилась там таким образом, что полностью перекрыла мне обзор, и я не мог больше следить из зала Себастьяно за происходившим в зале Бордоне. Я видел только спины русских и слышал украинку-переводчицу, которая талдычила то же самое, что всегда говорят экскурсоводы Художественно-исторического музея, то есть это было обычное искусствоведческое пустословие, и переводчица вбивала его в головы бедных русских.