Взгляните, восклицала она, взгляните на эти губы, взгляните на эти чуткие уши, на нежный румянец ангельских ланит, на этот далекий горизонт; она говорила все это так, будто без ее глупых пояснений никто бы ничего и не увидел в картинах Тинторетто. Музейные экскурсоводы всегда относятся к своим подопечным, как к законченным болванам, объясняя им подробнейшим образом то, чего и объяснять-то совсем не нужно, ибо очевидно безо всяких объяснений, однако экскурсоводы говорят и говорят без умолку. Музейные экскурсоводы — это спесивые говорящие роботы, которые сами себя заводят и, пока ведут по музею своих экскурсантов, изо дня в день болтают одно и то же. Музейные экскурсоводы умеют только болтать об искусстве; не имея о нем ни малейшего понятия, они лишь тешат этой болтовней собственное тщеславие и эксплуатируют искусство в своекорыстных интересах. Мало того, что музейный экскурсовод круглый год балаболит об искусстве, он еще получает за это кучу денег. Русская группа оттеснила меня в угол, поэтому из-за спин русских экскурсантов я уже ничего не видел, то есть видел только их тяжелые зимние! пальто, от которых разило нафталином; похоже, русская группа пришла в картинную галерею прямо из автобусов, стоявших теперь под моросящим дождем. Я уже долгие годы страдаю одышкой, несколько раз на дню мне кажется, что я могу умереть от удушья, даже на открытом воздухе, тем тяжелее мне было в эти минуты, когда я стоял оттесненный русской группой в угол зала Бордоне, вдыхая едкий запах нафталина, раздражавший мои слабые легкие. Обычно мне и без того тяжело дышится в Художественно-историческом музее, не говоря уж об особых обстоятельствах, как, например, появление русской группы. Украинка-переводчица обращалась к русской группе с чисто московским выговором, поэтому я многое понимал, зато когда произносила немецкие слова, то они звучали у нее как-то слишком резко, меня просто передернуло, когда я услышал, как она произнесла слово ангел. Поначалу я не мог догадаться, приехала ли переводчица вместе с группой из России или же она была одной из тех российских эмигранток, которые приехали в Вену после войны и едут до сих пор; возможно, она была одной из еврейских эмигранток, которые весьма интеллигентны и всегда исподволь задавали тон духовной жизни венского общества, что шло ему весьма на пользу. Эти российско-еврейские интеллигенты и являются подлинными сливками венского общества, и так было всегда; без них венское общество стало бы неинтересным. Впрочем, порой они начинают действовать на нервы, особенно если заболевают манией величия и предъявляют неоправданно высокие претензии, однако эта переводчица была не слишком похожа на подобных эмигранток, если она вообще была эмигранткой; скорее всего, она приехала в Вену вместе с русской группой из России, возможно, даже прямо сегодня, нет, она говорила иначе, чем эмигрантки, и иначе держалась, по крайней мере мне так показалось, когда я получше разглядел, как она одета, особенно когда я увидел ее сапоги; на ней не было ни одной западной вещи; вероятно, это коммунистка, которая получила искусствоведческое образование, подумал я, осмотрев ее при первой же удобной возможности с головы до пят. Живущие в Вене российские эмигрантки, о которых я только что говорил, одеваются преимущественно на западный манер, хотя и не совсем так, как одеваются западные европейцы, но все-таки. Нет, эта переводчица не эмигрантка, подумал я, она пересекла вместе с русской группой границу ночью и, видимо, даже не спала прошлую ночь, как не спала и вся вверенная ей русская группа, она приехала сюда прямо из России и прямо из своего грязного автобуса пришла в музей, подумал я, по крайней мере так выглядела переводчица и вся группа. Русская группа закрыла мне обзор, я не видел обтянутой бархатом скамьи в зале Бордоне, поэтому не знал, вернулся ли уже Регер обратно или все еще отсутствовал. Зал Себастьяно, где я оказался прижатым к стене, проветривается в музее хуже других, и надо же было такому случиться, подумал я, чтобы русская группа прижала меня именно в зале Себастьяно и чтобы это были именно люди, пропахшие чесноком, потом и сыростью. Я всегда ненавидел скопление людей, всю жизнь старался избегать их, никогда не ходил на какие-либо собрания из-за своей нелюбви к толпе, которую не любит и Регер; больше всего на свете я ненавижу толпу, людскую массу, мне всегда кажется, будто она меня раздавит. Еще ребенком я ненавидел людскую массу, избегал толпы, людских скоплений, этой концентрации подлости, глупости илжи. Насколько мы