ровный характер. Глядя на то, как обстоят дела в полиции, Иррзиглер рад, что полиция не взяла его к себе. Когда-то он, дескать, подумывал уйти в монастырь, где тоже дают бесплатную одежду, тем более что монастырям сейчас необходимо свежее пополнение, однако там он остался бы мирянином, бельцом, которые лишь ишачат, как он выразился, на монахов и священников, ведущих роскошную жизнь за счет послушных и безропотных бельцов. Ему, дескать, пришлось бы колоть дрова, задавать свиньям корм, горбатиться летом под палящим солнцем на прополке капустных грядок, зимой расчищать лопатой сугробы на монастырских дорожках. Бельцы, живущие при монастырях, — несчастные люди, а Иррзиглеру вовсе бы не хотелось сделаться таковым. Родители желали, чтобы я пошел в монастырь, сказал Иррзиглер, меня бы туда сразу приняли, меня уже ждали в одном тирольском монастыре. Жизнь у бельца хуже, чем у арестанта, сказал Иррзиглер. По его словам, монахи и священники живут в монастырях припеваючи, а бельцы прислуживают им, словно рабы. Там, дескать, до сих пор сохранилось средневековое рабство, бельцам даже улыбаться не позволяют, а кормят только объедками. Не хочется, мол, гнуть спину на зажравшихся богословов или, как он их называет, богоизвращенцев, которые роскошествуют в монастырях, по этому он вовремя одумался, сказал Иррзиглер. Однажды Регер пригласил Иррзиглера и его семью в парк Пратер, это произошло уже в ту пору, когда жена Регера была прикована к постели. Он, Регер, никогда не умел обращаться с детьми, не любил бывать с ними, особенно в то время, когда работал над чем-нибудь серьезным, короче говоря, тогдашнее приглашение семье Иррзиглера посетить Пратер было, по словам Регера, чистейшей авантюрой, которая оправдывалась лишь тем, что его, Регера, длительное время, буквально несколько лет, томило чувство, будто он остается перед Иррзиглером в долгу — ведь я действительно пользуюсь в Художественно-историческом музее привилегиями, на которые не имею ни малейшего права, сказал он мне однажды, я часами просиживаю на скамье в зале Бордоне, размышляю или даже читаю рукописи и книги, я занимаю скамью в зале Бордоне, хотя она предназначена для обычных посетителей музея, а не для меня одного, особенно если учесть, что я пользуюсь ею больше тридцати лет. Я прихожу через день в расчете на то, что Иррзиглер предоставит мне скамью в зале Бордоне, хотя не могу этого требовать, ибо там бывает много людей, они желают присесть и отдохнуть, что оказывается невозможным, поскольку скамья в зале Бордоне уже занята мною, сказал Регер. Скамья в зале Бордоне сделалась важным условием для моей работы, опять сказал вчера Регер, она для меня даже важнее, чем столик в Амбассадоре, хотя и этот столик идеальное место для размышлений, но все же скамья в зале Бордоне мне нравится больше, здесь мысль работает напряженней, чем в