ибо весь этот модерн представляется ему вопиющим кичем; по его собственным словам, он наслаждался уютом квартиры на Зингерштрассе, гармоничными пропорциями каждого помещения, особенно своего кабинета, однако модерн он считал воплощением кича, безвкусицы и не питал к нему ни малейших симпатий; он, дескать, всегда очень ценил удобства квартиры на Зингерштрассе, которая была идеальной для двоих сама по себе, а не своей обстановкой и не своим убранством. Когда я впервые навестил Регера в квартире на Зингерштрассе, он принимал меня там один, так как его жена уехала в Прагу; он провел меня по всей квартире; вот здесь я и живу, сказал он тогда, в этих самых комнатах, которые очень уютны, несмотря на неудобную, совсем не по моему вкусу мебель. Все тут обставлено в соответствии со вкусом моей жены, а отнюдь не моим, заметил тогда Регер, а когда я принимался разглядывать картины на стенах, он лишь твердил: да, кажется, это Шиле! ах, да, по-моему, это Климт! да-да, пожалуй, это Кокошка! Живопись рубежа веков мне совершенно не нравится, повторил он несколько раз, мою жену тянет к ней, но не слишком, так что, пожалуй, «тянет» — это наиболее подходящее слово для ее отношения к этим художникам, сказал он тогда. Шиле — еще куда ни шло, но только не Климт, Кокошка — да, Герстель — нет, таковы были его тогдашние реплики. Вот это якобы Лоос, а это якобы Хофман, говорил он, показывая на стол Адольфа Лооса или на кресло Йозефа Хофмана. Видите ли, сказал в тот раз Регер, меня всегда раздражали модные вещи, а Лоос и Хофман сделались сейчасочень модными, поэтому они меня и раздражают. Тем более разражают меня Шиле и Климт, уж они-то служат нынче последним криком моды, поэтому оба раздражают меня особенно сильно. Сейчас предпочитают музыку Веберна, Шёнберга, Берга и их подражателей, а также музыку Малера, что не может не раздражать. Меня всегда раздражала и модная одежда. Пожалуй, я страдаю тем, что сам я именую эстетическим эгоизмом, ибо когда дело касается искусства, то у меня неизменно возникает желание единолично обладать тем или иным художественным произведением, допустим, я хочу, чтобы Шопенгауэр принадлежал только мне и чтобы Паскаль или Новалис также принадлежали только мне, я хочу, чтобы мой любимый Гоголь оставался моим и только моим, я желаю один обладать этими исключительными эстетическими феноменами, художественными уникатами, я жажду единолично обладать Ренуаром, Гойей или Микеланджело, сказал Регер, мне невыносимо представить себе, что кто-то другой имеет такой же доступ к гениальным произведениям искусства и наслаждается ими, мне нестерпима сама мысль о том, что кто-то другой помимо меня воистину способен оценить Яначека, Мартину, Шопенгауэра или Декарта, я хочу быть единственным ценителем, а это, конечно, крайне эгоистический образ мыслей, сказал в тот раз Регер. Во мне, видимо, сильно развито чувство собственника, сказал Регер тогда в своей квартире. Мне хочется думать, что Гойя создавал свои полотна именно для меня, что Гоголь и Гёте писали свои книги именно для меня, что Бах сочинял музыку именно для меня. Думать подобным образом глупо и даже подло но поэтому, как вы догадываетесь, я почти всегда чувствую себя несчастным, сказал в тот раз Регер. Пусть это похоже на бред, сказал Регер, однако когда я читаю какую-нибудь книгу, мне чудится, будто книга предназначается именно мне; когда я смотрю на картину, мне чудится, будто картина написана именно для меня; когда я слушаю музыку, мне чудится, будто ее сочиняли именно для меня. Разумеется, я впадаю в большое заблуждение, однако я получаю от него большое удовольствие, сказал тогда Регер. Здесь, на этом самом кресле, сказал Регер, показывая на ужасное, по его словам, кресло Лооса, которое, дескать, было спроектировано Лоосом в Брюсселе и там же изготовлено, я тридцать лет назад посвятил мою жену в искусство фуги. Это ужасное кресло Лооса до сих пор стоит на прежнем месте. А вот здесь, на этой ужасной кушетке Лооса — он заставил меня сесть на ужасную кушетку Лооса, которая стояла у окна, выходящего на Зингерштрассе, — я целый год читал моей жене Виланда, столь недооцененного в немецкой литературе, того самого Виланда, которого Гёте выжил из Веймара при весьма неблаговидной тогдашней роли Шиллера; всего за год, за один-единственный год моя жена стала настоящим знатоком Виланда! — воскликнул Регер. Показав на