тотальной гибелью для всех и вся, сказал Регер. Сначала музыкальная индустрия загубит у человека органы слуха, следствием чего станет гибель самого человека, так оно и будет, сказал Регер. Я уже сейчас вижу, каким будет этот человек, загубленный индустрией тотальной музыки, я вижу массовые жертвы музыкальной индустрии и чую запах трупного разложения, дорогой Атцбахер; музыкальная индустрия принесет погибель человеческой личности и всему человечеству, она окончательно довершит то, чего не сумеет сделать ни химическая промышленность, ни ее ядовитые отходы. Музыкальная индустрия — вот истинный человекоубийца, музыкальная индустрия совершает преступление против человечества, ибо если дело пойдет и дальше так, как шло до сих пор, то уже в ближайшие десятилетия у человечества не останется ни единого шанса на выживание, так-то, дорогой Атцбахер, воскликнул разволновавшийся Регер. Человеку с таким тонким слухом, как у меня, скоро будет невозможно выйти на улицу; зайдите в любое кафе, любой ресторан или любой универмаг, всюду, хотите не хотите, вам приходится слушать музыку; едете ли вы на поезде или летите на самолете, музыка преследует вас повсюду. Эта неумолкающая музыка — самая жестокая пытка, на которую обречено и которую вынуждено сносить современное человечество, сказал Регер. С утра до ночи людей насилуют Моцартом и Бетховеном, Бахом и Генделем; куда ни пойди от этой пытки некуда деться, сказал Регер. Можно считать почти чудом, что музыка до сих пор не звучит в Художественно-историческом музее только этого нам еще не хватало. После похорон жены я на полтора месяца заперся в квартире на Зингерштрассе и не пускал к себе даже экономку, сказал Регер. По его словам, сразу после похорон он зашел в ближайшую церковь и зажег там свечу, не зная даже, почему сделал это, а потом пошел в собор Святого Стефана и поставил еще одну свечу, опять-таки почти бессознательно. Поставив свечу в соборе Святого Стефана, он поплелся по Воллцайле с мыслью о самоубийстве. У меня не было точного представления о том, к какому прибегнуть средству, и на некоторое время мне даже удалось отогнать от себя мысль о самоубийстве, сказал Регер. У меня был выбор между многодневным или даже многонедельным блужданием по городу и многонедельным сидением взаперти, сказал Регер. По его словам, он никого не желал видеть и ничего не хотел есть, несколько дней он пил только воду, но долго такую голодовку выдержать невозможно, поэтому через три-четыре дня он сильно исхудал, а однажды утром почувствовал, что у него уже нет сил, чтобы встать; это был сигнал, сказал мне Регер; я снова начал есть и снова начал заниматься Шопенгауэром, именно Шопенгауэром, которым мы занимались вместе с женой, после того как, идя по улице следом за мной, она вдруг упала и сломала себе так называемую шейку бедра, сказал задумчиво Регер. За полтора месяца своего затворничества я лишь несколько раз переговорил с моим управляющим, а все остальное время я читал Шопенгауэра, это, вероятно, меня и спасло, сказал Регер; впрочем, я не уверен, что поступил правильно, когда спас себя, — возможно, было бы лучше, если бы я покончил с собой, вместо того чтобы спасать себя, сказал Регер. Однако мне выпало немало хлопот по организации похорон, и одно это просто не оставило мне тогда времени на самоубийство. А если не лишить себя жизни сразу же, то потом этого уже не сделаешь, вот в чем ужас, воскликнул он. При всем желании умереть вслед за любимым человеком мы не кончаем жизнь самоубийством, мы не совершаем последнего шага, хотя неотступно думаем о нем, сказал Регер. Странно, однако в те полтора месяца я не мог слышать никакой музыки и ни разу не садился за пианино; правда, однажды мне пришла мысль сыграть фрагмент из