– Раз ты сам так говоришь, значит, правда. Мы боялись оскорбить их, в конце концов ведь это твои родственники. Но что за скряги!.. Даже выпивка за наш счет, где это видано! Такого велорио еще не бывало!
– И ни одного цветка… — поддержал Прилизанный. — Чем иметь таких родственников, лучше их совсем не иметь.
– Мужчины — болваны. Женщины — гадюки, — .
четко произнес Кинкас.
– Но послушай, папаша, толстуха все–таки кое–чего стоит…
– Вонючка жирная!
– Не говори, папаша. Немного перезрела, но не так–то уж она плоха. Я встречал и похуже.
– Ты, Негр, осел. Не смыслишь в женщинах.
Ветрогон совсем некстати вставил:
– Вот Китерия хороша, верно, старик? Что она теперь будет делать? Я даже…
– Заткнись, несчастный! Не видишь, он злится?
Но Кинкас не слышал Ветрогона. В эту самую минуту Капрал Мартин сделал попытку обделить его на целый глоток кашасы. Кинкас мотнул головой и так стукнул по бутылке, что чуть не разбил ее.
– Дай папаше кашасы… — сказал Прилизанный Негр.
– Он проливает, — возразил Капрал.
– Пусть пьет, как хочет. Имеет право.
Капрал Мартин сунул бутылку в открытый рот Кинкаса.
. — Успокойся, приятель. Я не хотел тебя обидеть.
На, пей на здоровье. Ведь нынче твой праздник…
Они перестали говорить о Китерии. Было совершенно ясно, что Кинкас не разрешает касаться этого вопроса.
– Хорошая водка! — похвалил Курио.
– Барахло! — решил Кинкас, который был знатоком.
– Ну так ведь и цена…
Лягушка прыгнула Кинкасу на грудь. Он полюбовался ею и тут же спрятал в карман старого засаленного пиджака.
Луна поднималась над городом и над морем, луна Баии лила в окно свое серебряное сияние… Ветер с моря погасил свечи, гроба больше не было видно. С улицы доносились звуки гитары, женский голос пел о муках любви. Капрал Мартин тоже запел.
– Он обожает песни…
Они пели вчетвером, бас Прилизанного Негра заполнял всю улицу и замирал далеко в бухте, где стояли баркасы. Кинкас не отставал ни в чем. Раньше он пил вместе со всеми, а теперь слушад пение, он ведь любил кантиги.
Наконец они устали петь, и Курио сказал:
– Кажется, сегодня вечером мокека у Рулевого Мануэла?
– Конечно, сегодня. Мокека из ската, — прибавил Ветрогон.
– Никто не умеет готовить ее лучше, чем Мария Клара, — заявил Мартин.
Кинкас прищелкнул языком. Прилизанный Негр рассмеялся:
– Он до смерти любит мокеку.
– А почему бы нам не пойти? Рулевой Мануэл может даже обидеться, если мы не придем.
Приятели переглянулись. Немного поздно, да к тому же придется еще заходить за женщинами. Курио колебался:
– Мы ведь обещали не оставлять его одного.
– А почему одного? Он пойдет с нами.
– Я хочу есть, — заявил Прилизанный Негр, Посоветовались с Кинкасом:
– Хочешь пойти?
– А что я калека, что ли, чтобы оставаться здесь?
Еще один глоток — и бутылка пуста. Кинкаса поставили на ноги. Прилизанный Негр заметил:
– Он так пьян, что не держится на ногах. С годами он становится слабее. Пошли, папаша!
Курио и Ветрогон зашагали впереди. Кинкас, довольный жизнью, танцующей походкой шел между Прилизанным Негром и Капралом Мартином, которые вели его под руки.
XI
По–видимому, этой ночи суждено было стать незабываемой. Кинкас Сгинь Вода переживал лучшие минуты своей жизни. Необычайное воодушевление охватило компанию: им принадлежит эта небывалая ночь, для них стоит над Баией полная луна, заливая город таинственным светом. Под столетними порталами на площади Позорного Столба прятались парочки, мяукали на крышах коты, стонали гитары. Ночь была полна очарования, издали неслись звуки атабаке[13], все казалось призрачным, нереальным…
Кинкас Сгинь Вода веселился вовсю: он подставлял ножку Капралу и Негру, показывал встречным язык, сунулся в какой–то подъезд посмотреть, что делает укрывшаяся там парочка. На каждом шагу он валился и чуть было не растянулся на мостовой. Друзья не торопились, время принадлежало им. Они не чувствовали его власти над собою и верили, что эта волшебная ночь будет длиться долго, может быть, целую неделю.
Ибо, как утверждал Прилизанный Негр, нельзя же день рождения Кинкаса Сгинь Вода отпраздновать за какие–нибудь несколько часов. Кинкас не отрицал, что сегодня день его рождения, хотя никто не помнил, чтобы его праздновали когда–нибудь прежде. Случалось им отмечать многочисленные помолвки Курио, дни рождения Марии Клары и Китерии, а иногда даже какое–нибудь научное открытие, сделанное одним из клиентов Ветрогона. На радостях ученый вручал обычно своему «скромному сотруднику» бумажку в пятьсот крузейро. Но день рождения Кинкаса праздновался впервые, и надо было отметить его как полагается.
Они шли по склону горы к площади Позорного Столба, к дому Китерии.
Странно: в барах на Сан–Мигел не было обычного шума. В эту ночь все выглядело по–иному.
А может быть, полиция сделала облаву, и бары закрыты, а Китерию, Кармелу, Доралисе, Эрнестину и толстую Маргариту увели агенты? Как бы и им не попасть в ловушку! Капрал Мартин принял на себя командование, Курио отправили вперед.
– Ступай на разведку, — приказал Капрал.
В ожидании они сели на ступени церкви. Оказалось, что имеется еще одна бутылка. Кинкас лег, он смотрел в небо и улыбался при свете луны.
Курио вернулся в сопровождении шумной компании, вопившей «вива» и «ура». Впереди всех, поддерживаемая двумя приятельницами, величественно выступала безутешная вдова Пучеглазая Китерия, вся в черном и в кружевной мантилье.
– Где он? Где он? — кричала она в волнении.
Курио поспешно взбежал по ступеням. Он походил в своем потертом фраке на митингового оратора.
– Пронесся слух, будто бы Кинкас протянул ноги, и город погрузился в траур. — Все рассмеялись, Кинкас смеялся тоже, — Так «от он здесь, люди добрые, сегодня день его рождения, и мы отпразднуем его на баркасе у Рулевого Мануэла.
Пучеглазая Китерия высвободилась из объятий полных сочувствия Доралисе и толстой Марго и хотела кинуться к Кинкасу, который сидел теперь на ступеньке рядом с Прилизанным Негром. Но, видно, потрясенная всем происходящим, она не могла удержаться на ногах и уселась прямо на мостовую. Ее тотчас же подняли и подвели к Кинкасу.
– Бандит! Собака! Негодяй! Ведь вздумается же такое — распускать слухи, будто ты умер, и пугать людей?
Она села возле улыбающегося Кинкаса, взяла его руку и положила себе на грудь, чтобы он ощутил биение ее встревоженного сердца:
– Я чуть с ума не сошла, а он, оказывается, веселится, окаянный. Ну что с тобой делать? Дьявол ты, а не человек, вечно что–нибудь придумаешь! Какой ты бесчувственный, Сгинь Водичка, совсем ты меня не жалеешь, ведь ты меня просто убил…
Все смеялись, шутили; в тавернах вновь зашумел народ, Ладейра–де–Сан–Мигел ожила. Компания направилась к дому Китерии. Она была в этот вечер чрезвычайно хороша: в черном платье, такая соблазнительная…
Они шли по Ладейре–де–Сан–Мигел и всюду встречали привет и дружбу. Немец Хансен, хозяин бара «Цветок Сан–Мигел», пригласил их выпить по рюмке кашасы. Француз Верже подарил дамам африканские амулеты. Он не мог присоединиться к ним, так как этой ночью ему надо было выполнять обет, данный святому.
Двери домов открывались, женщины выглядывали из окон, выходили на улицу. Имя Кинкаса слышалось повсюду, ему кричали «ура». Кинкас кивал в знак благодарности, словно король, возвратившийся на трон.
В доме Китерии все было погружено в траур. В спальне на комоде, между литографией, изображающей Христа, и глиняной статуэткой кабокло[14] Ароэйра, ее покровителя, красовался портрет Кинкаса, вырезанный из газеты, где он был напечатан в качестве иллюстрации к серии очерков Джованни Гимараэнса «Баиянское дно». По бокам портрета горели две свечи, а перед ним лежала красная роза. Доралисе, ближайшая подруга Китерии, откупорила бутылку и разлила кашасу в синие рюмки. Китерия погасила свечи, Кинкас свалился на постель. Гости перешли в столовую. Вскоре Китерия присоединилась к ним.