— Нет.
— Тогда протяни руку. Мне тяжело держать это в себе.
Сарет безропотно подчинился и подставил ладонь с зажатым в ней философским камнем под волосатую морду. Босорка медленно раскрыла зубастую пасть и высунула громадный, черный язычище, которым впору слизывать кожу. Сарет вздрогнул и уже приготовился навсегда распрощаться со своей кистью, но босорка лишь сильно икнула, и в следующее мгновение из ее глотки сверкающим потоком полилась кровь.
Сарет задрожал и не спускал взгляда с горячего ручья, который засасывало вглубь философского камня, и пока поток не иссяк, ни одна капля не коснулась земли. Крови на несколько ведер, и все пошло впрок.
Когда последняя капля растворилась в камне, босорка щелкнула челюстями и закашлялась.
— Теперь молись, сын. Это все, что я могу для вас пока сделать.
— Ч-что это?.. — со смесью страха и любопытства Сарет глядел на сыто горевший алый глазок. Хоть кто-то из них был несказанно счастлив.
— Кровь босорки, — ответило существо. — Мне она ни к чему, а вам пригодится.
— С-спасибо…
— Любая мать поступила бы так же. Поспеши.
Сарет со вздохом облегчения упал на колени и подполз к сестре. Викта дышала с большим трудом, ее изорванная грудь тяжело опускалась и поднималась. Сарет отвернулся — не мог смотреть на нее долго.
— Она без сознания… Что мне делать с этим?..
— А ты разве не можешь?..
— Нет! — выпалил Сарет. — Не могу больше… Я выгорел.
— Тогда, — вздохнула босорка, — тебе остается только молиться, чтобы она нащупала камень и спасла себя сама.
— Ты можешь менять тела, — скрипел зубами Сарет, — летать, отрывать без боли куски собственной плоти, путешествовать между мирами и не способна спасти собственную дочь?!
— У всех есть свои границы.
— Да как же так?! Ты не умеешь заживлять раны, а только наносить!
— Да, — проговорила босорка печально. — Для этого я здесь.
Сарет, не зная, что еще он в состоянии сделать для Викты, вложил камень ей в руку и сжал ее пальцы в кулак. Потом походил по округе и перетаскал все, что было способно гореть. Высек искру огнивом, которое по счастью нащупал в ее кармане, и разжег костер поярче, содрогнувшись тому, что предстало его взгляду — каждый порез, каждый синяк, каждую рваную рану, которую босорка нанесла его сестре. Ему сделалось дурно, но он не посмел отвернуться. Заставил себя смотреть на плоды своего неуемного языка.
Да, если бы он тогда не прогнал ее, этого бы не случилось. И внутри не нашлось ни одного голоска, который решился бы поспорить с ним.
— Сын. А ведь я могу…
— Нет! — отмахнулся Сарет, весь похолодев от осознания того, что она хочет сделать с Виктой. — Нет! Только не это!
И начал шептать сестре на ухо:
— Ви… Ви, ты слышишь меня? Не умирай, Ви. Прошу тебя. Очнись. Ты должна очнуться, чтобы спасти себя. Ви… Ви… Пожалуйста, не оставляй меня одного. Мне больше нечего терять. И если…
Так Сарет бормотал и бормотал в ее ухо разное — плохое и хорошее, то что было, и то что, они надеялись, еще будет. Он все искал новые слова, когда старые заканчивались, и в первых, еще робких лучах рассвета пытался припомнить былые дни, когда они даже не помышляли об этом страшном походе, и о той власти, которую им обещали, но которую они не смогли отыскать. Сарет не смог вспомнить слов, чтобы описать эти дни, если таковые и были. В голову лезли другие дни — одна погоня за другой, из одного пристанища к другому, и ему помнились лица — каждого, кто из друга неизменно превращался в их злейшего врага. А потом снова бегство, и снова страх в сердце.
И даже там, в Фиалковой крепости в Альбии, которую в простонародье называли просто Обителью, где проходило их долгое и тяжелое обучение контролю Таланта, они не могли полностью довериться тем, кто назывался им другом. И не раз, и не два они с Виктой помышляли о бегстве из рук гостеприимных абелей. Помимо толстых стен и высоких заборов останавливало их одно — цель стать лучшими из лучших, покорить эту страну, как покорили ее абели поколения назад. Сарет верил, что каждый из Сияющих лиц тоже когда-то был запуганным ребенком, дрожащим от холода, ужаса и мощи своего Таланта, который они не в силах были сдерживать и подчинить. Они тоже нашли пристанище и учителей, которые направили их и вложили им в руки знание.
И он мечтал превзойти их всех. Стать первым мужчиной, который покорит Альбию.
Сейчас Сарет осознал, что за всеми этими мечтами пряталось лишь одно — найти свой дом и друг друга в этом доме с крепкими стенами. Больше ничего не нужно. И в каком-то смысле он получил что хотел.
Скоро Сарет, почти обезумевший от горя и холода, поднял заиндевевшую голову.
Босорка все сидела рядом и не сводила с них двух пар своих стеклянных глаз.
Викта, смертельно бледная и дрожащая, временами лишь постанывала сквозь свой бесконечно тягостный сон. Кровь замерла в жилах и больше не шла, но Сарету нечему было радоваться — глупо было дарить себе напрасных надежд.
…
— Тебе же все это время нужны были наши тела, не так ли? — выпалил он и даже расплылся в улыбке.
Сущность ответила не сразу. Но ответила.
— Да.
Он мог и не спрашивать.
— Тогда почему ты не взяла меня сразу, как только нашла в Лесу?
— Меня останавливало любопытство, — призналась она. — Мне действительно интересно, как люди любят друг друга, как они живут, и от чего плачут. Я не стала спешить и решила понаблюдать за вами. Но ты оказался бесполезен. Талант в тебе умер навечно.
— А Викта?
— А Викта другой разговор — Талант в ней силен, как никогда. Еще может быть, он не даст ей умереть так бездарно.
— Поэтому ты и ждешь?
— Да, но скорее всего девочка не выдержит. Так что я вся в сомнениях.
— Зачем тебе ее тело?
— Чтобы стать всесильной.
— Для чего?
— Потому что мне зверски понравился ваш мир, и я хочу его весь. А в теле босорки можно только нагонять страх на общину местных дикарей. Мне хотелось большего.
— Лгунья.
— Нет, Сарет. Я говорила тебе правду. Просто не всю. Слиться со мной в одно могущественное существо, полное любви — это ли не истинная семья?
— Убирайся. Ты не получишь Викту!
— Видимо, да, не получу. Если я сунусь к ней насильно, то убью и ее, и ее прекрасный дар. Останется только пустая оболочка, которых я могу насобирать сотни. Но только подумай — такая кукла будет ходить и разговаривать с тобой. Я могу даже притвориться, что я это она, если хочешь. Какое-то время, пока тело само не развалится или я не найду себе что-нибудь новенькое.
— Как ты можешь? Ты же называла ее своей дочерью!
— Называла, но я не обязана ее любить. Люблю я одного тебя, сын. И тебя я и пальцем не трону, если ты не захочешь. Ведь ты помог мне расправиться с Горием и стать свободной.
— Или потому что я, как ты изволила выразиться, бесполезен?!
— Глупенький. Если бы я относилась к тебе только как к потенциальной оболочке, то ни за что не позволила есть свое тело. И тебе тоже понравилось, не отнекивайся. Мы теперь связаны, и за тобой должок.
— Я ничего не должен тебе.
— Нет, малыш. Ты покажешь мне, как вы, люди, выражаете свою любовь друг к другу.
— Только сделай шаг, и ты узнаешь, как мы выражаем ненависть!
— О, да, есть такое чувство, не менее прекрасное, но искренняя любовь все же интересует меня несколько больше, чем искренняя ненависть. Ваш мир и так, похоже, ею переполнен до краев. Я еще успею напиться ею до отвала. Любовь, Сарет. Любовь. Покажи мне ее!
— Ни за что!
— А если я смогу-таки вызволить вас из этой беды? Покажешь?
— Даже не думай снова манипулировать мной!
— Я могу отнести вас в вашу Альбию. В этом лесу все равно больше нечем заняться, и я сама хотела посмотреть, как живут люди. Но с тебя я потребую лишь самого искреннего и незапятнанного ненавистью чувства. Полюби меня, Сарет, и покажи, как люди выражают чувства.
— Нет, — тряс головой Сарет. — Слишком просто. Это трюк.