Кладбище закончилось, и Райво обнаружил себя под плодовыми деревьями. Яблоки были крупные и их никто не охранял. Красные. Райво срывал их с дерева и ел. Он познал добро, поел еще — познал также и зло.
БЕДНЯК
Он был настолько беден, что завидовал даже церковным мышам, воробьям и дождевым червям в черной землице. Уже давно у него во рту не было и маковой росинки, отчего его желудок сжался до размера крошечного грецкого ореха, а кровь, что текла в жилах, перестала быть красной. Когда кожа, до прозрачности истончившаяся от голода и холода, где-нибудь рвалась, из раны выступали лишь капельки мутной серовато-желтой жидкости. То, что он еще держался на ногах и даже передвигался, уже было чудом, как и то, что его жена, от которой остались одни кожа да кости, продолжала копошиться по хозяйству. Следуя логике, они оба должны бы давно умереть и, избавившись от страданий, отдыхать в сырой земле. Но смерть не прибирала их, и мучения продолжались.
Фамилия его была Ряпман[2], и в свое время у него вроде бы даже был свой клочок земли и уютный домик. Вроде бы… Ряпман не очень ясно помнил то время. Но теперь на месте поля чавкала трясина, а дом превратился в настоящее решето, где спасу от дождя не было никакого. Ветер задувал со всех четырех сторон, с потолка стекала вода, а прогнившие половицы, если на них ступить, ломались, и нога глубоко проваливалась в вонючую жижу. Печь обрушилась, да и зачем она нужна, если дров, чтобы ее топить, не было. Ряпман как-то сделал попытку развести посреди комнаты костер из балок, но те настолько пропитались влагой, что не загорались. Иногда, очень редко, Ряпманам приходило письмо от дочери, которая когда-то в больших надеждах отбыла в город, но унаследовав от своих родителей невезучую судьбу, зарабатывала теперь на хлеб на панели. Но она была некрасивой и толстой, и письма писала на невесть где оторванных клочках тонюсенькой бумаги, и состояли они из коротких предложений, полных безысходности и отчаяния. Эти кусочки бумаги для Ряпманов представляли большую ценность, так как их можно было сжечь. Дочь писала нечасто, раза два в году, поэтому все остальное время Ряпманы сидели в нетопленом помещении и спали в снежных заносах, скрючившись от холода. Получив весточку от дочери, они молитвенно осеняли себя крестом, и без промедления, даже не прочитав письма, поджигали спасительную полоску, склонялись над горящим комочком и жадно жались как можно ближе к огню. В эти редкие мгновения им было почти тепло.
Но едва затухал обуглившийся листок бумаги, как Ряпманы опять мрачнели. В поисках пропитания они с упорством отчаяния ежедневно обшаривали свою развалюху и окрестные заросли крапивы. Но везде — хоть шаром покати. Только давно обсосанный добела скелет лошади валялся там, где когда-то располагалась конюшня. Ряпман иногда делал попытки еще пососать какую-нибудь кость, но на нет и суда нет. Грызть кости он не мог, не было зубов, с голодухи Ряпман уже давно потерял их. Кожаная конская упряжь и подавно была съедена. Но именно кожу удавалось найти чаще всего. Ползая вблизи господской усадьбы и роясь в траве, Ряпман изредка натыкался на какой-нибудь кожаный обрывок и с довольным видом, причмокивая, сосал его.
Однако близость усадьбы означала и опасность. Помещик терпеть не мог Ряпманов и приказал своим старостам сечь их при любой возможности. Будь на то его воля, он давно выгнал бы их из дома, но эту нору, где гнездились Ряпманы, ему и домом-то называть было стыдно, да и не хотел он посылать своих верных слуг шуровать в эту полуразвалившуюся лачугу, кто знает, какая скверна там таится. Вот и ограничивались поркой. По меньшей мере раз в день извивающегося ужом Ряпмана приволакивали на помещичью конюшню и нещадно лупили, не жалея при этом даже соли. Ряпману хоть и было больно, но доставшаяся даром соль радовала. Он украдкой выковыривал ее из зияющих на спине ран и блаженно облизывал пальцы.
Колотили Ряпмана вообще направо и налево, потому что кроме помещика его ненавидели и все окрестные хуторяне. Они боялись и презирали его, так как в этом страшном, косматом и покрытом коркой грязи существе видели опасность для своих детей и имущества. Неоднократно они своими лошадями намеренно наезжали на него, но всякий раз Ряпман оставался в живых, правда, ценой тяжких увечий. Пару раз ему стреляли в спину, однако пули со свистом проходили сквозь его иссохшую плоть, даже не вызывая сколько-нибудь серьезной боли. Пробовали его и отравить, но благодаря отраве Ряпман в кои-то веки раз лишь досыта наелся. Он не мог умереть, ему надлежало жить, жить и жить.