Некогда было думать об усадьбах, где жили деды, где выросли последние владельцы крепостных. Их потревоженные тени бродили по пустым комнатам, откуда уносили мебель, где ломали стены скупщики-кулаки. Здесь началась трагедия «Вишневого сада».
Но то, что уцелело по странной случайности, погибло в разрухе русской революции. Бунтующие крестьяне сожгли и уничтожили то немногое, что осталось дорогого и милого, что напоминало о том, что Россия когда-то могла называться «культурной».
В общем костре жгли беспощадно все, что поддавалось сожжению, рвали, резали, били, ломали, толкли в ступе фарфор, выковыривали камни из драгоценных оправ, плавили серебро старинных сосудов. В области разрушения у русских не было соперников.
Так в грандиозном пожаре умерло все, что существовало два века, и, как людям времен Петра Великого приходилось быть новыми строителями жизни, так мы в новой пустыне видим лишь оазисы прошлого. И чудится, что боязливо и жалостливо жмутся по стенам старых домов одинокие и запуганные тени. Бледные, боязливые, неловкие, чуть живые бродят они по пустым комнатам, смотрятся в тусклые зеркала, вздыхают о старых друзьях — стульях, столах, диванах, ширмах, о маленьких столиках, часах, фарфоре, бронзовых фигурках и портретах близких. И тихо беседуют с оставшимися.
ОСТАТКИ ПРОШЛОГО[194]
Когда зачитываешься «Рассказами бабушки», воспоминаниями Вигеля или «Детскими годами Багрова-внука», когда чувствуешь еще живыми и «Евгения Онегина», и «Дворянское гнездо», кажется страшным и невозможным кошмаром, что эта близкая нам быль — уже не явь и унеслась безвозвратно. Просто не хочется верить, что вырублены вишневые сады, что ушли с земли старые помещики, что разуваевы и колупаевы — щедринские герои — заняли их места. Едешь по бесконечным дорогам, вдоль пахотных земель, вдоль шумящих лесов и прихотливых змей-речек, едешь по бедным обнищавшим деревням и с ужасом и тоской видишь разруху, страшную разруху на каждом шагу. Если бы теперь какой-нибудь досужий иностранец или российский Манилов, наподобие тех, что в 30-х годах XIX столетия писали и печатали свои «Прогулки по России», проехался бы на долгих из Петербурга в Москву, в Калугу, в Тулу, в Саратов, не говоря уже о далеких губерниях, — то эта, некогда веселая и безмятежная, прогулка показалась бы ему страшным сном.
Всякий раз, когда я в русской деревне, мне чудится ясный ритм прежних повествований о России, цветущий сад, который воспевали стихами и прозой, благословенные уголки земли, которые так заботливо зарисовывались Алексеевым, последователями Венецианова, братьями Чернецовыми, Кунавиным, Чернышевым. И теперь милы нам эти художники своей трогательной, иногда почти смешной, слепой, детской верой в величие и прелесть России. Чудятся снова восхищенные и преувеличенные описания фон Гуна, Павла Свиньина, Бурьянова, Шаликова — всех тех, кто еще видели красоту и умели ее оценить. А главное — хотели ее, искали, требовали и потому, может быть, иногда переоценивали ее.
Боже мой, какая страшная перемена произошла с тех пор в России, как хочется теперь какого-то нового завоевания земли, новой культуры, новых людей и нового искусства! И как безумно, до слез жаль этой старой, милой, дорогой и ласковой поэзии помещичьего быта, этих мечтательных времен, как жаль развалившегося, сгнившего ларинского дома и тех признаков близкой старины, что улетели от нас…
Однако, проезжая сотни и тысячи верст по пепелищам и закрывая глаза на то, чего не вернуть, все же можно найти в России уцелевшие уголки старых лет. Вокруг обеих столиц еще сохранились кое-какие пригородные имения — правда, ничтожная часть того, что было.
Под Петербургом, например, стоит несколько помещичьих домов, снаружи и внутри сохранивших свой прежний облик. Вдоль Невы, по направлению к Шлиссельбургу можно встретить старинные усадьбы.
Дача Зиновьевых, одна из первых в России построек Монферрана[195], осталась почти такой же, какой была. Из-за зеленых кущ деревьев в жаркий летний день приветливо глядят крыши желтого с белым деревянного помещичьего дома. Красива терраса, спускающаяся от дома к воде. Широкая лестница по бокам уставлена мраморными бюстами божеств и античных героев. Дом внутри — простой и широкий, приветливый и уютный. В саду еще сохранился покосившийся деревянный Эрмитаж, с вечно заколоченными, уныло глядящими окнами. А парк — большой, бесконечный, зеленый и радостный — так же, смеючись, шумит и шепчется листвой… По той же стороне Невы, еще выше к Шлиссельбургу, некогда великолепные Островки стоят серые и разоренные[196].
194
Примечания публикуются по тексту, напечатанному в журнале «Старые годы». 1910. Июль — сентябрь. С. 5–79.