Николай Николаевич любил жизнь, любил время, в которое жил, и вовсе не вздыхал по «галантному» XVIII веку. Он превосходно понимал, что новая, изменившаяся жизнь требует иного, соответствующего ей искусства, способного запечатлеть внешние и внутренние ее свойства. Он понимал, что всякое современное искусство покоится на прежнем, традиционном, что искусство старых мастеров следует изучать кропотливо, с особой бережливостью относиться к их творениям. Если не сохранять и не изучать искусство старых мастеров, то остановится развитие нового искусства. Для сохранения искусства старых мастеров требуется его популяризация.
Возможно, Врангелем двигала врожденная склонность к популяризации достижений прошлого, возможно, таким он видел свой долг перед родиной. Осознанное понимание величия государства, величия населяющего его народа немыслимо без знания прошлого. Своими многочисленными историко-искусствоведческими трудами, написанными превосходным ярким языком, позволявшим проникнуть в описываемую эпоху, оказаться в ней, ощутить ее, он вселял в читателя гордость за Россию, за ее народ. В первые дни войны Николай Николаевич прекратил занятия искусством и отдал себя в распоряжение Красного Креста. Около года он метался по прифронтовым лазаретам, госпиталям, что-то доставал, организовывал, чего-то добивался. «Врангель скончался, — писал А. Н. Бенуа, — находясь во время Первой мировой войны в качестве добровольца на санитарном фронте, от острого воспаления почек. Произошло это далеко от Петербурга, и весть об его кончине поразила всех своей полной неожиданностью. Но мне кажется, что сам он чувствовал в себе того гложущего червя, который так рано подточил его физические силы. Именно этим сознанием своей ранней обреченности можно объяснить то, что Врангель находился всегда в состоянии чрезвычайной возбужденности, какой-то спешки; его точно что-то нудило торопиться, чтобы успеть все сделать, что он себе наметил. Что-то тревожное и беспокойное было в его взоре, что-то особенно порывистое в движениях. А может быть, подгоняло его и то чувство, которое руководило, но в темпе менее „ударном“ и мной, и некоторыми нашими друзьями, т. е. ощущение близости конца всей той культуры, продуктом которой мы были сами и служить на пользу которой мы считали своим радостным долгом. В этом отношении судьба оказалась милостива к Врангелю — она не дала ему увидеть всю „мерзость запустения“ и крушение всего нашего мира. Он не познал и этого чувства никчемности, выброшенности за борт, которое отравило нам жизнь с самого начала 1917 года»[12].
Взгляните на библиографию трудов Н. Н. Врангеля (она напечатана в конце книги) — все это создано за 12 лет. Но он не только писал, много времени отнимали преподавание в Институте истории искусств графа В. П. Зубова, поездки по усадьбам, устройство выставок, доклады в многочисленных научных обществах, бесконечные комиссии и экспертизы. Иные часы отсчитывали его время, иной ритм жизни назначали они ему.
В поездках, предпринятых после 1905 года, Николай Николаевич обнаружил следы страшнейшего разгрома, прокатившегося по многим помещичьим усадьбам, — результат революционной пропаганды, приведший к банальному массовому мародерству. Ужаснувшись, он понял, что Россию захватило торжество разрушителей, что никто даже не пытается его остановить. В отличие от желавших во всем видеть желаемое, он понял, что ожидает Россию в самом ближайшем будущем. Предвидя грядущие катастрофы, Николай Николаевич поспешил запечатлеть уходящую в небытие дворянскую культуру, и мы, его потомки, склоняем перед ним наши благодарные головы.
ПОМЕЩИЧЬЯ РОССИЯ
Белые дома с колоннами в тенистой чаще деревьев; сонные, пахнущие тиной пруды с белыми силуэтами лебедей, бороздящих летнюю воду; старые нянюшки, снимающие пенки с варенья; жирные, обжорливые моськи, ворчащие от сахара и злости; девки-арапки, отгоняющие мух от спящей барыни; Митька-казачок, таскающий длинные чубуки для раскуривания гостям; мухи — летающие, жужжащие, назойливые, кусающиеся, скучные, противные мухи, мухи, засиживающие окна, и стены, и книги, и всё; петухи, кричащие на задворках; мычащие коровы; блеющие овцы; бранящиеся хозяева-помещики; бабушки в чепцах, никому не нужные, штопающие чулки; старые лакеи; босоногие девки, сенные девушки; крепостные актрисы, живописцы, форейторы, музыканты, борзые псы, художники, карлики, крепостные астрономы. Внутри, в комнатах, — чинные комфортабельные стулья и кресла, приветливые круглые столы, развалистые бесконечные диваны, хрипящие часы с ржавым басистым боем, и люстры, и подсвечники, и сонетки, и ширмы, и экраны, и трубки, трубки до бесконечности. И опять мухи — сонные, злые, назойливые, липнущие, кусающие и засиживающие всё. Вот она, крепостная Россия прошлого, от которой остались только мухи и домашняя скотинка, старые нянюшки, хозяйская воркотня и быль и небылица о крепостной жизни, о роскоши, о красоте быта, о чудачестве дедушек и бабушек. Вот крепостная Россия обжорства и лени, добродушного послеобеденного мечтания, чесания пяток на ночь и игры на гитаре при луне. Вот страна «Евгения Онегина», потом «Мертвых душ», потом «Детства» и «Отрочества», потом «Оскудения» Сергия Атавы. Вот помещичья Россия от Петра Великого и до Царя-Освободителя, полтора века особой жизни, культуры, занесенной из чуждой страны, сделавшейся родной и опять чуждой. Старая повесть о самодурах-помещиках, засекающих крестьян, о тех же помещиках, в часы досуга занимающихся меценатством так же охотно, как ловлей зайцев и лисиц, как заказом вкусного обеда или поркой провинившихся девок. Странное дело, но в этой повести о прошлом какая-то особенная, может быть, только нам, одним, русским, понятная своеобразная прелесть; прелесть грубого лубка, чудо простонародной русской речи, сказка песен, пропетых в селе, ухарство русской пляски. Всё — на фоне античных храмов с колоннами, увенчанными капителями ионического, дорического или коринфского ордеров. Пляска русских босоногих малашек и дунек в «Храме Любви», маскарад деревенских парней в костюмах богов и богинь древности. Или где-нибудь в Саратовской или Симбирской губернии — девки-арапки с восточными опахалами на фоне снежных сугробов. Что может быть нелепее и забавнее, печальнее и умнее?