Выбрать главу
Пройдя явлений мир, земной свой путь сверша, Гряди в свой мир существ, небесная душа. Теки к отцу любви чрез сына примиренна, Соцарствуй вечному, вовеки будь блаженна. Сонаслаждайся с ним во невечерним дни, Что сеяла ты здесь, там в радости пожни — Так молит сирота, вдовица так взывает, Вздыхает здесь твой друх — и слезы проливает.

Но не только внешняя красота надмогильных монументов представляет глубокий интерес; имена тех, кто погребены в могилах, и эпитафии на гробницах их — любопытные материалы для исследователей былого. Когда знаешь жизнь тех, кто лежит под этими плитами, — поражаешься тем странным сплетением обстоятельств, которое соединяет и разлучает людей. Как будто здесь собрались после смерти все те, кто когда-то составляли тесный кружок придворного общества. На маленьком пространстве старого Лазаревского кладбища погребена целая эпоха, целый мир отживших идей, почти все придворное общество Елизаветы, Екатерины и Павла. Здесь, над могилами этих людей, стоят памятники, плачущие женщины над урнами, молящиеся дети, вазы, саркофаги, дуб, сломанный грозой, — аллегорическое изображение погибшей молодой жизни. Иногда барельефные портреты погребенных лиц, иногда портреты всей семьи, друзей и близких, оплакивающих покойного. На могиле М. Б. Яковлевой[305] — красивый саркофаг белого мрамора, семь птенцов в опустевшем гнезде и их опечаленный отец оплакивают смерть матери, труп которой лежит тут же:

Вот, дети, гроб ее, — гроб матери почтенной, Крушитеся по ней, — а я, муж, изнемог, Источник слез моих среди тоски иссох; Подруги нет души — нет сей главы бесценной. О, чады сирые, кто вас к груди прижмет? Кто в слезном сиротстве у сердца вас согреет? Но тот, кто враговых птенцов хранить умеет, Воззвав ее к себе, ток ваших слез утрет!

Эта наивная и трогательная эпитафия как нельзя более характерна для XVIII века.

Que fais-tu dans ces bois, plaintive tourterelle? Je gemis, j'ai perdu ma compagne fidele. Ne crains-tu point que l'oiseleur ne te fasse mourir comme elle? Si ce n'est lui, ce sera ma douleur.[306][307]

Так говорится в одном старинном стихотворении.

Еще характернее памятника Яковлевой монумент над могилой А. А. Чичерина (1808), поставленный ему «светующей матерью». Памятник этот изображает птицу Феникса, объятую пламенем.

Родился мудрым быть и в вечность отлетел, Конечно, рано ты к бессмертию сгорел. Но феникс мог ожить, во пламени сгорает. Не небожитель так живет, скончался, умирает.

Многие памятники особенно характерны для тех, кому они поставлены, Так, лицам, известным своею благотворительностью, поставлены монументы облагодетельствованными ими. На Смоленском кладбище над могилой доктора Симпсона (1749–1822) на портике поставленного ему храма виднеется надпись: «От пяти благодарных семейств». «Для добрых, милых душ и смертная коса острее», — говорится в другой эпитафии.

Над могилой воинов расположены каски, кирасы и оружие. На могиле адмирала Ханыкова на Лазаревском кладбище стоит обелиск, украшенный мертвой головой, якорем и трезубцем.

Здесь старец опочил, благословенный свыше, Вождь сил несущихся с громами по морям, Он был в день брани — лев, в день мира агнца тише, России верный сын, слуга и друг царям.

На египетском саркофаге на могиле Чичагова на том же кладбище высечена выдержка из стихов Екатерины:

С тройною силою шли шведы на него. Узнав, он рек: «Господь защитник мой! Они нас не прогонят». Отразив, пленил и победу получил.

В Лазаревской церкви над могилой Ганнибала, «арапа Петра Великого», помещена надпись:

Зной Африки родил, хлад кровь его покоил, России он служил — путь к вечности устроил.

Тут же, в Лазаревской церкви, находятся гробницы Шереметевых, и среди них лежит тело фельдмаршала графа Бориса Петровича, а подле него тело обер-камергера графа Николая Петровича: «Вспоминаешь христианское смирение сего вельможи, — пишет Свиньин[308], — коего мы были свидетелями. Пренебрегши предрассудками, первою волею завещал он похоронить себя сколь возможно проще, а деньги, предполагаемые на приличное погребение по званию его и великому богатству, — раздать бедным, коих он был всегда лучшим покровителем и утешителем. Искренние слезы и благословения тысяч, осиротевших его потерею, мешаясь с тихим священным пением, провожали тело его до обители вечного покоя». На некоторых могилах скромные памятники и не дают подозревать, что здесь покоятся некогда знаменитые люди. Такова могила известного начальника Тайной канцелярии Шешковского — «кнутобойного палача», по прозванию современников. «Он умел, — по словам П. А. Радищева, — с необыкновенной ловкостью, приобретенной частыми упражнениями, так искусно ударить палкой в подбородок, что все зубы выскакивали вон». Шешковским были произведены розыски по делам Радищева и Новикова. На могиле Шешковского скромно написано: «Служил отечеству 56 лет». Иногда, рассматривая могилы, видишь, что рядом похоронены те, кто всю жизнь ненавидели друг друга: так лежат на Лазаревском кладбище писатели Лукин и Фонвизин. Иногда те, кто всю жизнь любили друг друга, разлучены после смерти. Целые страницы семейных хроник XVIII века проходят перед нами. Фаворитки Потемкина сестры Энгельгардт похоронены в разных церквах Александро-Невской лавры. «Ангел во плоти», графиня Скавронская, похоронена в церкви Св. Духа, ее сестра, княгиня Юсупова, — в Благовещенской церкви. Третья сестра Энгельгардт, в замужестве графиня Самойлова, почти столь же, как и «ангел во плоти», пользовавшаяся влиянием на «великолепного князя Тавриды», также лежит в церкви св. Духа. Она похоронена рядом со своим мужем — с тем, с кем при жизни она вечно ссорилась. Граф Ростопчин в 1796 году писал об этом Воронцову:

вернуться

305

Находится на Лазаревском кладбище. Мавра Борисовна Яковлева умерла в 1805 году, 31 года.

вернуться

306

О чем поешь ты в лесу, жалобная горлица? Я плачу, потеряв подругу свою верную. Быть может, и мне птицелов смерть подарит, как той? Но нет, одну лишь скорбь (фр.).

вернуться

307

«La Muraille parlante ou tableau de ce qu'ont écrit et dessine les Cadets gentilhommes». St.-Petersbourg, 1790. P. 75.

вернуться

308

Свиньин П. П. Достопамятности Санкт-Петербурга [и его окрестностей], СПб., 1817. С. 25–26.