Федя вдавился носом в стекло, ресницы смахивают белый пушок на заиндевелом окне. Протёр лучше глазок, увидел, что Король остановился у дедового крыльца. Копытом землю бьёт. Пар из ноздрей на морозе пускает. А в шарабане кто-то возится. Долго возится. Не разобрать — кто. Наконец вываливаются из шарабана огромные валенки. На те валенки встал сверху дедов тулуп. Из рукава кнут указкой торчит, из другого — вожжи свисают. Макушка папахи виднеется над поднятым воротником. Присыпанная снегом. Дед снял её, отряхивает, ударяя об полу.
В санях кто-то возится ещё. Выбирается из дорожной шубы. И кого мог привезти дед Матвей?
— Вот так-так! — удивился Федя, увидев старушку.
Живо оделся, выскочил на улицу. Оббежал Павку Маленкина и Серёжку Лапина, остановился возле шарабана. Сбились они все вместе, понять ничего не могут.
Старушка незнакомая стоит в коротенькой шубке и пенсне, смотрит хмурыми глазами. Рыжая шубка на ней сшита из одинаковых лоскутков, как футбольный мяч. И так стёрта, что на локтях и возле пуговиц лоснится голой, без меха, кожей. Ещё была на старушке меховая шляпка и длинная юбка. Такая узкая, как трубочка. И на ногах неновые сапожки с блестящими застёжками до самого верху. Смешная получилась старушка, будто вся из других времён. Лишь тёмный, с кистями, платок бабки Анастасии на голове сближал её как-то с окружающим. И откуда он, дед Матвей, привёз такую?
— Здравствуйте, дети, — сказала старушка спокойно.
Руки она спрятала в меховую муфту больших размеров, будто держала там что-то живое.
— Что же вы не отвечаете? — спросила тем же голосом, глядя сквозь светлые стёклышки пенсне.
Ребята растерялись, конечно. И застеснялись.
Первым опомнился Федюшка Плотников. Выступил вперёд, чинно подал руку, как это делал когда-то его отец, Андрей Плотников, а вслед за ним и он, сын: протягивал руку взрослым из-за спины отца. И взрослые наклонялись, дарили его улыбкой, а то и добрым словом.
Старушка тоже улыбнулась запалыми губами. Вынула из муфты маленькую ручку, протянула Феде. Ручка была в чёрной перчатке, к замшевой коже перчатки прилепились серые шерстинки. Федя хотел пожать, да так и застыл от неожиданности: в тёмном логове муфты шевельнулся живой мех и сверкнули зелёные глаза.
— Кошенёночек… — только и произнёс он, не веря себе.
Муфта жалобно мяукнула. Из неё высунулась на свет круглая мордочка с усами. Тут все как-то сразу позабыли и о деде Матвее, и о старушке, которая так удивила. Федя даже забыл поздороваться. Так и стоял с протянутой рукой. Обступили котёнка, стали выманивать его из муфты, чтобы подержать в руках. Да малыш фыркнул, обжёгшись на морозе и тут же втянулся назад, в тёплое нутро своего логова.
— Будет вам! — сердито сказал дед Матвей и, взяв из шарабана маленький узелок, повёл старушку в избу.
Плотно закрыл за собою дверь.
Строг, больно уж строг был нынче дед Матвей. Аль утомился за три дня? Или что стряслось в дороге? Да разве у него узнаешь что-нибудь. А может, и просто: важничал. Был у него, старого, такой грех.
Только ребята не расходились. Осадили окна, заглядывают в избу, вытягивая шеи. Но ничего не видят: стёкла изнутри припушены белым инеем, и никто им в том гардинном узоре мороза не продует тёплым дыханием глазка.
Вскоре дети заметили, что из трубы дым пошёл. Теплее как-то стало на душе от того дымка. Окружили усталого Короля, заговорили с ним. Да что мог поведать конь? Водит огромным иссиня-дымчатым глазом, прядает ушами. Фыркает на своём языке. Уздечкой дразнит. На длинных ворсинах у него осел иней. Конь дышит — волосины пульсируют, как живые, туда-сюда двигаются. А видно, что хочется ему что-то поведать ребятишкам. Много он на своём веку, очень много повидал вместе с дедом Матвеем. Вот если б ему только человеческий язык — сколько б узнали дети! Лупает огромным глазом, тянется ноздреватыми губами к детям. Любит их, привык за долгие годы езды в школу и обратно.
Стала смерзаться у него на морозе мокрая грива. Шерсть на животе взялась струпом. Вздрагивает, бедняга, терпит. Значит, так надо. Человеку надо. Он всегда терпит, если человеку нужно. Сколько пришлось перетерпеть у школы на морозе, пока дети отучатся. А оно сейчас вовсе так не надо! Коня давно следовало завести в конюшню. И что это так долго замешкался дед Матвей? Никогда с ним не случалось, чтобы он вот так забывал скотину.
— Матвей Матвеевич! Конь околеет, — подошёл кто-то из женщин.
А его нет. Оглох, что ли? Федя с Павлушкой взяли в санях полосатое рядно, набросили на спину Королю, чтоб не застудился. Хотели сами распрячь и поставить в конюшню, да не решились: может, дед Матвей снова поедет куда? С ним это бывает. Приедет домой, Король постоит час-два, а потом и уезжает невесть куда.
Управились с попоной, снова в окно заглядывать стали. В верхнем стекле, у кромки, темнеет у рамы полоска, свободная от инея. Серёжка с Павлушкой пригнулись, Федя, меньший, взобрался им на спины. Прилепился к стеклу. Смотрит: узелок из синего платочка в белую горошинку на столе, старушка возле печки в своей шубке из лоскутков, серый котёнок у неё на руках. А дед Матвей склонился над печкой, подбрасывает поленья в огонь. Лицо старушки хмурое, стёклышки пенсне недовольно поблёскивают, отчего кажется, будто дед ещё ниже гнётся.
— Чего они там? — не терпится Павлушке Маленкину.
— Ругаются, — сочинил Федя.
— Да ну?.. — дёрнулся Павлушка.
Павлушка дёрнулся, Федя, взмахнув руками, потерял равновесие. Но вовремя схватился за наличник. Шапка только свалилась. Покатилась колесом по снегу, мелькая чернильным пятном. Да бес с нею, шапкой! Прильнул к стеклу и тут же отпрянул назад.
Федя отпрянул назад потому, что старушка и дед Матвей с удивлением смотрели на окно. На то самое, в которое заглядывал Федя. Шумнул, наверное, он, когда хватался за наличник. Спрятался за косяк, не знает, что делать. А Павлик всё кричит снизу:
— Ну, что там?
Хоть бы не орал! Услышат.
— Напустилась На него, — ответил шёпотом, чтобы тот укоротил голос.
— На кого? — кричит Павлушка.
— Да на старого! — осерчал уже и Федя.
— Дай гляну! — дёрнулся снова Павлушка.
Федя, взмахнув, как птица, руками, кубарем полетел в снег. Следом за шапкой. Девчонки засмеялись.
На шум вышел дед Матвей. Только на порог — мальчишки сыпнули от окна воробьями. Дед посмотрел им вслед, спрятал улыбку под усами. Но ничего не сказал. Распряг не спеша Короля, завёл в конюшню. Привязал к стойлу. Подсыпал в ясли сизого овса, заложил за решётку душистого сена. Хотел в дом вернуться, но ему заступили дорогу те, которые только что стрекача давали. Осмелели, видать, без чужой старушки.
— Кого это ты, дедушка, привёз?
Старик смотрит — и взрослые сходиться начали. Деваться некуда. Сдвинул брови, окоротил озорников строгим взглядом. Хотел ещё и шугануть их, да опомнился.
— Учительница она, — ответил. И за поручень двери взялся. — Надеждой Фёдоровной величать. В городе голодала. Правда, не работала уже, добавил зачем-то.
Дед Матвей ушёл, закрыв за собой дубовую дверь, а люди остались ни с чем. Так толком ничего и не поняли. Стоят, друг на друга смотрят. Не всё сказал им старый. Утаил что-то. Уж больно скрытным стал он в последнее время.