Рано утром старик истопил печь, согрел чаю, заварил целебный зверобой, надел тулуп. Вышел во двор, отыскал в сарае топор. За дело принялся.
Прежде всего он пошёл в заброшенную лесопильню, где так и осталось торчать в зубьях распиловочной машины сосновое бревно, распущенное с одной стороны на доски. Отобрал несколько добротных обрезков, принёс в конюшню. Там, рядом со стойлом Короля, смастерил себе на скорую руку плотницкий верстак.
Потом разыскал инструменты. Давно не брал он их в руки. Стальное лезвие рубанка отточил на обломке карборундового круга, пилу развёл трёхгранным напильником, насадил покрепче на ручку молоток. Поплевал на жёсткие ладони, взял рубанок. Прижмурил один глаз, проверяя захват лезвия. Постучал молотком в затылок рубанку, высвобождая пластину, затем осадил её ударом. Ещё раз прикинул захват лезвия. И, став поудобней, легко пустил рубанок по шершавой доске.
Вьётся золотая стружка из прорези рубанка, сосновый дух расходится по конюшне. Ноздри Короля, раздуваясь, втягивают приятный запах смолки. Дымчатый глаз косится на хозяина: что он затеял? А дед, очистив доску, берётся за новую. Повернулся невзначай, заметил — в дверь кто-то заглядывает. Высунет нос и тут же спрячет его. Старик бросил быстрый взгляд — спряталась за косяк шапка в чернилах.
— А-а, помощнички явились! Ну, заходите, добрые люди, коли так…
Из-за косяка выступила теперь открыто Федина шапка в чернилах. Подошёл ближе, спрятал руки в карманы. Смотрит, заворожённый, как из дедовых рук весело вьётся золотая стружка.
Глаза деда тоже повеселели после вчерашнего. Строгает доски, улыбается чуть заметно себе в бороду.
— Кто там ещё? — глянул на дверь.
Постепенно дедова мастерская заполняется ребятишками. Павлик Маленкин, Серёжа Лапин, Митька Пономарёв, сын охотника, примятого в прошлом году медведем-шатуном. Митька самый старший из всех, ему в этом году надо уже в пятый класс ходить. Но он не поехал в город — война помешала. Стоит, выделяясь ростом среди малышей, на крепкого мужичка похожий.
— Подержи-ка мне здесь, — просит его старик.
Тут взялся из-под руки Павлушка Маленкин.
Вцепился в доску, а за ним бросились и остальные. Отталкивают друг друга, гвалт подняли. Каждый хочет, чтоб себе.
— А ну, осади! — прикрикнул на них дед.
Как на коня крикнул. С ним это бывает.
— Ыч, расшумелись! — смягчился немного, поняв, что перед ним дети.
Остановился в задумчивости, отложил рубанок. Начал давать детишкам задания, чтобы без дела не глазели. Одному кору топором тесать, другому сносить её, кору, в угол, где сложены дрова, третьему держать доску.
— А что это будет, дедушка? — не смог без вопроса Павлушка Маленкин.
— Это? — не сразу поднял глаза дед Матвей.
И, не отвечая, наметил прорези на обструганной доске — с каждой стороны по два квадратика, — заложил за ухо карандаш, взял долото и деревянный молоток величиною с кувалду.
— Всё знать будешь, рано состаришься.
Сел на доску, прижав её своим весом, стал долбить дыру. Наставит долото, нацелит по нему деревянным молотком и бухнет с размаху — только щепки летят.
Ребята смотрят во все глаза, как дырки появляются — одна, другая, третья, четвёртая, а ничего не поймут. Что бы это такое? И как стал он ладить в эти дыры ножки, сразу догадались: да это же обыкновенная скамейка, на которой сидят в доме! И зачем она ему нужна, скамейка, если у него стулья есть? Да не простые, а из лозы плетённые. Ещё и с узорами, сделанными выжигом.
Смастерили две длинные, на трёх-четырёх человек, скамейки, стали делать стол с ножками крест-накрест. Такой же длинный, как скамейки. И стол у деда есть. Да не один, а целых два. Правда, не такие, как этот — невысокий, в самый рост под учеников. Низенький, а удобный.
— Эх, жаль, — мотнул головой дед Матвей, отставляя рубанок.
Выпрямил спину, постоял минуту, держа рубанок неопределённо навесу.
— Жаль, Андрея нет…
У Феди слёзы навернулись на глаза. Отец его высокий, худой. Мальчик любил припасть к его груди, лицом в приятный холодок рубахи, тронуть теменем шершавый, в щетине, подбородок. Андрей Сергеевич славился на всю округу как мастер-краснодеревщик. До сих пор Федя хранит в своём закуте его деревянные поделки: быстрый, в скаку, олень с ветвистой развилкой на голове; разборные — одна в одну — матрёшки; ершистые, сложенные из щепок домики, круглые шарики ежат…
— Он бы уж сделал как следут… — совестился своей работы дед Матвей.
В самом деле, если присмотреться, то скамейки да и стол вышли не такими ладными, как это казалось ребятишкам. Тут сучок помешал, там заехала не туда, куда её правили, пила. И старика, видно, брала досада, что рука его слабела, глаз терял ясность.
— Ну, однако, хватит прохлаждаться, — сказал он, и снова все споро взялись за работу.
Так они смастерили стол и две скамейки, занесли их в дом. Ещё смастерили доску, обыкновенную школьную доску на ножках-распорках, на которой мелом пишут, которую переворачивать можно на другую сторону. Разместили всё в горнице, и сразу она стала похожа на класс. Настоящий школьный класс, где проводят занятия. Федюшка сообразил — из дедовой избы вышла школа, всплеснул ладошками.
Правда, настоящей школы Федя ещё не видел. И класса не видел. И не знал, какой он и есть, учебный класс. Однако же своим умишком сообразил, что это школа и что дед Матвей привёз им не просто старушку, а учительницу для этой школы. Ещё шире открыл глаза.
— Садись, — сказал дед Матвей Феде и легонько тронул его плечо, чтобы тот очнулся.
А сам подошёл к двери боковой комнатушки, снял папаху. Постучал осторожно пальцем. Оттуда никто не отозвался.
— И как это я запамятовал? — почесал себе затылок.
Подождал немного, отворил дверь.
В комнатке оказалась маленькая старушка. Та самая, которую он привёз в шарабане. Сидит подле окна, на носу пенсне, на коленях котёнок. Смотрит куда-то задумчиво в морозные стёкла. Грустит, видно. Ей непривычно, должно быть, в медвежьей глуши, такой как Беловоды. Смотрит в окно и не замечает, что дверь открыта.
Деду Матвею стало неловко, кашлянул тихо, притворил за собою дверь. Старушка вздрогнула от неожиданности, повернулась, сверкнув стёклышками пенсне.
Дверь-то старик притворил, а всё равно слышно, как разговаривают в соседней комнате. Дед Матвей стоит у порога, с ноги на ногу переминается. Топчется своими огромными валенками. И вроде учеником себя чувствует перед нею, учительницей.
— Кг-кг, — откашлялся ещё раз, для порядка, и еле слышно выговорил: — Мелу-то я не привёз…
Учительница молчит. Ничего не отвечает. И деду Матвею оттого ещё больше неловко.
— И куда ты меня завёз, Матвей? — сказала, наконец, она громко, вроде глухому.
Тот, наверное, глаза опустил. Шапку, должно быть, в руках мнёт — привычка у него такая. И в селе Иволжино, ребята знают, если выйдет на порог Иван Петрович, дед снимет шапку, в руках мнёт. Слушает, шапку свою опять же рассматривает. Будто впервые видит её. Нужна она ему, шапка, чтобы её рассматривать сейчас!
— Скучновато у нас… Ясно дело… — сказал он не сразу и опять с ноги на ногу переступил.
Постоял немного, добавил:
Зато по нынешним временам укромно и, как говорится, не холодно и не голодно.
— Не о том я… — сказала недовольно Надежда Фёдоровна и, кажется, отвернулась к окну. Голос её стал глуше.