Федя замер на месте и ничего не поймёт. Слышит всё, о чём говорят, а не понимает.
— Втянул ты меня, Матвей Матвеевич, в историю, не по моим силам… Не мне уже этим заниматься…
Опять тишина такая, что слышно, как бьётся сердце. Федюшка сдерживает даже дыхание, чтобы ни одного слова не пропустить.
— Отжила я своё. Умирать пора. А при этом времени и подавно жить не хочется…
— Умереть не штука — была бы польза, — ответил дед Матвей поговоркой, смелея. Голос его стал крепче: — Они-то разве виноваты? — оглянулся на дверь.
В комнатушке надолго замолчали. Федя даже подумал, есть ли там кто. Потом отозвался голос старушки:
— Сил моих нет… Ни на что я не годна… Сам видишь…
— А там краше?! — вроде осерчал старик.
«Там» — это в городе. Федя это сразу понял.
Конечно, в городе, где жила учительница, не было «краше».
Дед Матвей выговорил это слово так, что у Феди Плотникова мурашки по коже пошли. Но конечно, ни Федя, ни остальные ребята не знали, что «там» никто от старушки ничего не ждал, что она смирилась с мыслью о скорой смерти и только думала о том, чтобы никому не быть в тягость. А тут что-то требовалось от неё. И Федя чувствовал это, по тону старика чувствовал.
В это время во дворе послышались голоса. Федя процарапал глазок, увидел сестёр Назаровых и Таню, что жила у них на квартире. Дом Танюши разрушила бомба, родители погибли. Девочку взяли в Беловоды дальние родственники.
— Чтой-то явились уже? — подал голос старик.
Надежда Фёдоровна тоже вытянула из шубки шею.
— Сразу на душе как-то поблажило… — тронул рукой грудь у сердца дед Матвей.
— И я всю жизнь с ними… — отозвалась учительница.
Она, наверное, повернулась лицом к деду Матвею, потому что её стало слышно лучше.
— Бывало, идёшь из школы поздно, они катаются на улице. Увидят меня — бросят санки. Возьмут мой портфель, провожают до дома.
Павлушка Маленкин, непоседа, выскочил в сени.
— Вы куда? — загородил дорогу.
— В школу учиться, — ответили девочки.
Ученики чувствовали: в посёлке что-то происходит, а не знали точно — что, да догадывались. И не могли, разумеется, усидеть дома. Подошли к избе деда Матвея, топчутся на пороге.
— Ай, опоздали? — спросила одна из сестёр Назаровых, Люся.
— Поздно, — ответил Павлушка и захлопнул дверь.
Девочки, видно, растерялись. Переглянулись, а Танюша, та, самая малая, что из города приехала, вдруг заплакала.
Надежда Фёдоровна услышала детский плач встрепенулась вся, спустила котёнка на пол, поднялась.
— А ну-ка задержи их, — приказала, как ученику, деду Матвею.
Дед Матвей не по годам живо метнулся в сени, дал Павлушке тычка, взял Таню и Люсю за руки! ввёл торжественно в горницу. Глаза его просияли радостью, губы чуть заметно дрогнули в улыбке.
— Прошу любить да жаловать! — сказал громко. — Это будет ваша новая учительница…
От тех слов Надежда Фёдоровна как-то растерялась. Остановилась на пороге своей комнатки, ступить дальше не может.
— Как же с мелом-то быть? — повернул бороду к ней дед Матвей.
Он сказал это так, будто всё уже решено и осталось только приступить к делу.
— С мелом? — сдвинулась с места Надежда Фёдоровна. Посмотрела на учеников, что сидели за столом с серьёзные лицами — учиться засели, — сердце не выдержало. — Да как-нибудь обойдёмся пока, — ответила наконец.
Ночью, когда дети спали, выпал снег. Запушились сверху ватой плетни, побелели полосками оконные переплёты. Сровняло со снежной целиной дорогу. Уже с утра потянулась к избе деда Матвея свежая тропка. Если глянуть сверху, то от каждого двора, где есть школьники, идёт цепочка следов. Идёт-идёт одиноко — вливается в ручеёк дорожки, которая подходит к дедовому крыльцу.
А на крыльце сам хозяин:
— Добро пожаловать, как говорится!
Такая надпись — «Добро пожаловать!» была написана крупными буквами на школе в селе Иволжино. Дед Матвей повторял её в точности.
Как в праздник приоделись малыши. Идут с сумками по тропке, шмыгают носами на морозе. Головы поднимают, чтоб из-под насунутых шапок увидеть своего «заведующего» и поздороваться.
Сам же он тоже приоделся по такому случаю: в оранжевом тулупчике, в подшитых валенках, в папахе с густой тёмной подпушью. Глаза блестят, скулы розовеют, отчего кажется, он совсем помолодел. Улыбнулся и тут же погасил улыбку под усами, чтоб дети, чего доброго, не заметили.
И вправду праздник нынче в дедовом доме! Заполняется ученическим гомоном необычная школа, глазеют с удивлением по сторонам первачки, да и старшие: пол выскоблен добела, будто воском натёрт; расшитые петушками рушники висят на стенах. Те рушники, сготовленные ещё в молодости, до замужества, бабкой Анастасией, дед Матвей, почитай, и не вынимал из сундука с тех пор, как её не стало. А теперь пригодились. Рассаживается детвора по местам, дед Матвей хозяйничает.
— Э-э-э, так не пойдёт! — сказал он и начал рассаживать детей по-своему.
Самых старших, которые в четвёртом классе, отвёл подальше, к окну. Потом определил границы второго и третьего классов. А вперёд, ближе к доске, посадил самых малых, кто впервые в жизни взяли сумки и пришли в школу. Подошёл дед Матвей к Танюше Голубевой, эвакуированной, взял за руку. Как взял — отвернулся к окну: веко его задрожало, будто в глаз соринка попала. В лесном краю Танюша оказалась одна среди чужих, и тех людей, которые назвались родственниками, она никогда не знала. Всё для неё здесь, в лесу, было в диковинку: и дремучий ельник непроходимой стеною вокруг, и деревянные избы с узорчатой резьбой на окнах, и вышитые рушники на стенах. Стоит одиноко у стены, руки не знает куда девать! Книг и портфеля у неё, конечно, нет. Кто думал, что в школу придётся ходить? Да ещё в такой глуши?
— Пойдём, Таня… — дрогнул его голос.
Тут завозился Павлушка Маленкин. Он не захотел сидеть рядом с первачками и самовольно перебрался в третий класс. Вцепился в скамейку — ногти посинели. Дед Матвей опомнился, стал наводить порядок в своей школе. Дал тычка Павлушке, еле оторвал от скамейки.
— Ыч, пострел! Ты у меня смотри! — погрозил согнутым пальцем.
Но того пальца никто не боялся.
Учительница всё это время стояла в стороне, вроде как лишняя. Терпеливо ждала, пока старик угомонится. А и Павлушка оказался с характером — недоволен, что его ссадили ниже. Да ещё рядом с девчонками! Да ещё с такими, что и буквы ни одной не знают!
— Цыц! Языка не мокай! — осердился и дед.
Павлушка обиженно зашмыгал носом, недовольно поглядывал из-под бровей на «заведующего учебной частью». Тот посмотрел, как разместились дети, заметил важно:
— Ну вот, звук другой и стружка толще.
Дед Матвей любил говорить как-то непонятно.
Скажет что-нибудь — пойди разбери, что это значит. Год будешь гадать — не разгадаешь. Ещё он любил вбрасывать в свою речь иностранные словечки. В прошлую войну, первую мировую, дед Матвей был в немецком плену. Оттуда вынес свою хромоту и некоторые словечки. Вставлял их к месту и не к месту. В большинстве это были окрики команд, тех, что он в лагере набрался, и теперешняя жизнь, разумеется, не была для них подходящей. Да этого же никто, кроме деда Матвея, не знал.
— Ахтунг, ахтунг, как говорится, лос-лос!
Надежда Фёдоровна улыбнулась, глядя на деда.
Взяла узелок, хотела приступить к делу, но ей опять помешали. Павлушка вскочил с места, дед Матвей прикрикнул на него по-немецки: